Суббота
Шрифт:
— Дедушка, не вставай! — говорит он, прислоняя гитару к стене.
Но старик уже поднялся на ноги, и вот дед и внук обнимаются — просто и искренне, без всяких церемоний. Дейзи садится рядом с отцом, кладет книгу на колени.
Дед наконец выпускает Тео из объятий, вглядывается ему в лицо; с появлением внука он, кажется, помолодел лет на десять.
— Значит, порадуешь меня новой песней?
Генри вглядывается в обложку книги — темно-синюю, с черным заголовком. Он обнимает Дейзи за плечи, и та придвигается ближе к нему, словно стараясь взглянуть на книгу его глазами. И сам он пытается представить, каково ото — держать в руках собственное творение. В ее возрасте он оканчивал пятый курс, с головой уйдя в мир анатомии и латинских названий, и ни о чем подобном и не мечтал. Он переворачивает страницу. На титульном листе — все те же три слова, теперь вписанные в двойной
— Папа! Папа! Ну как тебе песня? Понравилась?
Даже когда дети были маленькие, Генри — из педагогических соображений — был скуп на похвалы. Чтобы не расхолаживать. Но сегодня сделает исключение, ему и самому нужны положительные эмоции.
— Потрясающе, — искренне отвечает он, а затем, к всеобщему удивлению, задрав голову, громко и довольно верно напевает: «Все равно приходи в мой сквер городской, в маленький сквер городской».
Тео достает из кармана куртки диск и протягивает деду.
— Мы сегодня сделали запись. Качество так себе, но, по крайней мере, догадаешься, как это звучит.
Генри снова поворачивается к дочери.
— «Лондон, Бостон». Здорово!
Он трогает пальцем крошечные печатные буквы. Вверху страницы — посвящение: «Иоанну Грамматику».
— Не знаю… — вдруг смутившись, шеи чет ему на ухо Дейзи. — Может быть, не стоило… На самом деле надо было посвятить ее вам с мамой… Я просто не знала, как лучше…
Он снова сжимает ее плечи и шепчет в ответ:
— Все правильно.
— Не знаю… Если хочешь, посвящение еще можно изменить…
— Все правильно. Он вывел тебя на эту дорогу. Он будет просто счастлив. И мы все тоже. Ты поступила совершенно правильно. — И, на случай, если в его голосе все же прозвучало сожаление, добавляет: — Это же не последняя твоя книга. Еще успеешь всю семью охватить посвящениями!
Только сейчас — по мелкой дрожи плеча у него под рукой, по жару разгоряченного тела — он понимает, что дочь плачет. Она прячет лицо у него на плече. Тео и дед и другом конце комнаты, у полок с дисками, обсуждают какого-то пианиста.
— Эй, малышка! — шепчет он ей. — Милая моя, что случилось?
От этого слезы начинают литься сильнее; она молча качает головой, не в силах говорить.
— Пойдем наверх, в библиотеку?
Она снова качает головой. Он гладит ее по голове и молча ждет.
Несчастная любовь? Нет, не стоит гадать. Уже много лет он не видел ее плачущей; но он знает: стоит немного подождать — она успокоится и сама все расскажет. А говорить Дейзи умела. Старинные романы, к которым приучил ее дед, научили ее точно и красноречиво описывать свои чувства. Поэтому Генри терпеливо молчит, прижимая дочь к себе; Она уже не рыдает, но по-прежнему сидит с закрытыми глазами, уткнувшись ему в плечо. За спиной у них Иоанн и Тео обсуждают музыку и музыкантов: как истинные посвященные, беседуют они вполголоса, от этого в комнате становится уютнее. В руке у Грамматика вторая, если не третья, порция джина, однако, как ни странно, он трезв. Плечо, к которому приникла Дейзи, начинает чуть покалывать. Генри с нежностью смотрит на дочь: лица ее почти не видно, а то, что видно, кажется совсем юным — нежная розоватая кожа, уголок глаза без единой морщинки, которые указывали бы на возраст или жизненный опыт. За внешними признаками взрослости — самоуверенностью, прекрасными манерами, сексуальным опытом — все еще прячется детство. Оно отступает шажок за шажком, не отдавая без боя ни пяди своей территории; Генри помнит, как уже, можно сказать, взрослой девицей, с грудью и с месячными, Дейзи не ложилась в постель без любимых плюшевых зверушек. А потом — первый банковский счет, поступление в университет, водительские права; и вот уже лишь родители способны различить в этом новом взрослом все более неуловимые черты своего маленького ребенка. И все же сейчас, глядя на нее, Генри знает: как бы по-детски ни прижималась она к нему — в этом больше нет невинности. Он почти чувствует, как мечется ее мысль, как проносятся перед мысленным взором огни парижских улиц, раскрытый чемодан на неубранной постели, искаженные гневом лица — или что там еще могло ее расстроить… Глядя на ее склоненную голову, он может об этом только догадываться.
Он снова впадает в полузабытье — минут на пять или, может быть, на десять. В какой-то миг, когда логическая связь мыслей начинает распадаться,
— Мама! — зовет ее Дейзи.
Пероун отстраняет дочь и вскакивает на ноги. На Розалинд — зимнее пальто поверх делового костюма, но, кажется, он видит, как отчаянно бьется ее пульс: это впечатление создается частым, неглубоким дыханием. Вся семья оборачивается к ней; она отшатывается, прижавшись к стене, глазами и торопливым, каким-то вороватым движением руки умоляя их не подходить. Теперь он замечает в ее лице не только страх, но и гнев; верхняя губа вздрагивает, как бы от отвращения. Через приоткрытую дверь, сквозь щель размером не больше четверти дюйма, Пероун замечает в холле какую-то тень; мелькнув, она исчезает. И в то же время по реакции Розалинд все они понимают, хотя еще и не видят, что следом за ней идет кто-то еще. Пероун первым осознает, что незваных гостей — двое.
Мужчина входит в комнату, и Пероун мгновенно узнает его одежду: кожаная куртка, вязаная шапка, низко надвинутая на лоб. Так вот чего ждали те двое на скамейке! А в следующий миг, прежде чем всплыло имя, он вспоминает лицо — и походку вразвалку, и неуправляемую мышечную дрожь. Он подходит к Розалинд — близко, слишком близко. Та не двигается с места; повернувшись к мужу, она наконец находит нужное слово.
— Нож, — говорит она очень тихо, словно обращаясь к нему одному. — У него нож.
Правая рука Бакстера — глубоко в кармане куртки. Он разглядывает комнату и всех, кто в ней. Ухмыляется, словно собирается рассказать анекдот. Должно быть, весь день он мечтал об этой встрече. Подергивая головой — двигать глазами он не может, — переводит взгляд на Тео и Иоанна в дальнем конце комнаты, на Дейзи и, наконец, на Пероуна. В этот миг в голове у Генри бьется одна дурацкая мысль: ну конечно.Логично. События сегодняшнего дня сплетаются воедино: осталось понять, какую роль во всем этом играют его мать и Джей Стросс с ракеткой. Пока Бакстер не заговорил, Пероун пытается взглянуть на свою комнату его глазами, как будто это поможет понять, каких бед от него ждать: две бутылки шампанского, джин, блюдца с лимоном и со льдом, вызывающе высокий потолок с лепниной, резкие черно-белые композиции Бриджет Райли рядом с Ходжкином, приглушенный свет ламп, паркет вишневого дерева под персидскими коврами, стопки серьезных книг, потертый журнальный столик колониальных времен. Да, цена возмездия будет велика. Он видит и своих родных глазами Бакстера: с девчонкой и стариком хлопот не будет, парень — на вид сильный, но едва ли умеет драться. И конечно, долговязый доктор. К нему-то он и пришел. Ну конечно. Тео предупреждал: уличные парни — народ гордый. И вот живое подтверждение этой истины, стоит перед ним с ножом в кармане. Дело может принять плохой оборот, так что любая мелочь имеет значение.
Генри стоит футах в десяти от Бакстера. Когда Розалинд предупредила мужа о ноже, он застыл как вкопанный. Теперь, словно ребенок, подражающий походке бабушки, он осторожно приставляет левую ногу к правой. Глазами и слабым движением головы Розалинд умоляет его не подходить. Она не знает, что происходит: ей кажется, это обычные грабители, и разумнее всего отдать им все, что захотят, и пусть уходят. О болезни Хантингтона она тоже ничего не знает. Весь день в его мозгу гулкой фортепианной нотой отзывалась та встреча на Юниверсити-стрит. И все же он почти забыл Бакстера: не о его существовании, конечно, — забыл его самого, его никотиновую вонь, трясущуюся правую руку, физиономию, которая от низко надвинутой на лоб шапки кажется уже совершенно обезьяньей.