Субботней халы аромат
Шрифт:
Мама приветливо хлопотала и что-то говорила, не умолкая, заполняя все словесные паузы и не зная, как меня усадить и чем угостить.
Саша же, поздоровавшись со мной, молчал, время от времени вскидывая на меня застенчивый, но умный серьёзный взгляд. Он был немного полноват, небольшого роста, темноволосый молодой человек лет двадцати двух. Его вполне можно было бы назвать красивым, если бы не бледная припухлость лица человека, мало двигающегося и редко бывающего на воздухе. Слегка редеющая от постоянного контакта с подушкой макушка дипломатично пряталась под крупными, щедро рассыпанными кудрями. Он встретил меня лёжа поверх одеяла на своей кровати у окна, так как не мог сидеть.
Лидия Васильевна всё говорила и говорила что-то, время от времени выбегая на минутку, очевидно в кухню, и немедленно появляясь назад с какими-то тарелочками. Комнатка наполнялась всё новыми и новыми ароматами: яблочные оладьи со сметанкой, омлет с укропчиком, котлетки с жареной картошечкой и множество ещё чего-то. Пир горой, да и только!
Эти почти праздничные приготовления меня очень смутили. Я только что вошла в их жизнь, не успев сделать им ничего хорошего. Я пришла сюда на час, по делу, провести урок и уйти по своим делам. А тут вдруг пир во имя меня! Мне было неловко, абсолютно не хотелось ничего есть и жевать перед незнакомыми людьми. Элементарное чувство вежливости и уважения к гостеприимству матери заставило меня против воли прикоснуться к еде. Я стеснялась их щедрости, ничем пока не заслуженной, доставшейся мне не понятно за что.
А Лидия Васильевна всё щебетала, весело рассказывая о достоинствах своего сына. Как оказалось, за годы неподвижного пребывания в постели Саша успел получить юридическое образование, заочно закончив с отличием университет, выучил в совершенстве английский и в подлиннике читал Шекспира. Затем он выучил немецкий и читал Гёте. А ещё одолел стенографию и вот теперь заинтересовался музыкой. Он сам придумал себе специальный станок, позволяющий ему лёжа играть на баяне.
– Сыграй-ка Томочке «Пер Гюнта», – попросила Лидия Васильевна Сашу.
Он играл для меня одну пьесу за другой. Довольная мама сияла, Саша трудился в поте лица, раздвигая мех своего баяна. Он старался, лоб его покрылся испариной, глаза загорелись. А я сидела смущённая и в глубине души не знала, как завершить свой визит, так как до теории музыки дело так и не доходило. Меня в тот момент терзали собственные мысли и ощущения, а до них ни Саше, ни его маме не было дела. Они оба были поглощены радостью видеть гостя в доме. Я понимала это и тогда, но меня такое внимание очень смущало.
В музыкально-исполнительском смысле Сашино исполнение было далеко от совершенства, так как раздвигать меха, находясь в горизонтальном положении, и бегать пальца ми по клавишам-кнопкам – нелёгкая работа. Это был бег с препятствиями, и волна жалости к этому мужественному больному подвигу наполняла меня моей собственной болью сочувствия.
Да! Вместо ответной вежливой радости я испытала острую боль, глядя на Сашу и его мать, на их незащищённую, наивную, чистую слабость с одной стороны и огромную силу духа с – другой. Для меня, шестнадцатилетней девочки из благополучной семьи, родившейся после войны и никогда не знавшей экстремальных ситуаций выживания при зажатом в кулак мужестве, это вдруг показалось страшным. Я испытывала нестерпимую тяжесть, которую разумнее было держать спрятанной глубоко внутри и ничем не выдавать себя, не показать им обоим, что я заметила и поняла их слабость. Всё, что мне оставалось в тот момент – это улыбаться, одобрительно качать головой, имитировать искренний восторг, чтобы подыграть их маленькой гордости за огромную радость скромных достижений.
Я приходила к Саше ещё несколько раз, но быстро поняла, что человек, сумевший заочно с отличием стать юристом, находясь в постели, выучивший два трудных языка, вполне
Ждала меня и Лидия Васильевна. В один из визитов она поделилась со мной горькой историей их маленькой семьи. Как оказалось, Саша был её приёмным сыном. Его отец, Михаил Левин, уйдя на фронт, пропал без вести. А мама, Софья Левина, с двумя маленькими детьми осталась в осаждённой Одессе одна. Её и старшего сына Юрочку по доносу дворника немцы расстреляли, согнав по городу сотни евреев. А Лидия Васильевна, живущая с ними в одном доме, сумела припрятать младшего Сашеньку, которому было тогда лет пять. Вскоре их дом разбомбили во время авианалёта. Лидия Васильевна со своей дочкой Катенькой и Сашей пересидели этот ужас в бомбоубежище. Жить им теперь было негде, приближалась голодная и холодная зима, и она решила отправиться пешком с дочкой и со спасённым еврейским ребёнком к своей сестре в какую-то ближайшую деревеньку под Одессой, где их никто не знает. Там было бы легче представить людям Сашу как своего сына. По дороге они попали под обстрел, и Катенька, выглянув из воронки, где они пытались пересидеть стрельбу, погибла от шальной пули. Лидия Васильевна и сама была тяжело ранена и, будучи без сознания, потеряла Сашу, не дойдя до сестры. Её выходила какая-то местная семья. А маленького Сашу подобрали добрые люди и определили в детский дом, куда позже, совершенно случайно, попала на работу Лидия Васильевна.
Её радости не было конца, когда в этом детдоме она встретила Сашу. Малыш её помнил, не хотел расставаться и стал называть её мамой. Оставшись без родных, потеряв свою дочь, она решила усыновить мальчика и посвятила ему свою жизнь. Когда Саше было лет 10, он упал с лошади и повредил позвоночник.
Трудно представить, через что прошла эта маленькая женщина за те годы, пока Саша был ребёнком. Сколько повседневного труда по уходу за ним было вложено ею! Сколько порогов было обтоптано, чтобы добиться хоть каких-то государственных льгот! Сколько слёз было выплакано от усталости! Сколько боли пережило её материнское сердце, когда она тащила его на себе из тяжёлых депрессий. Лидия Васильевна горько переживала своё одиночество, и забота о Саше помогла ей выжить и опять найти смысл в жизни. Фактически, Саша и его приёмная мать духовно спасали друг друга. Они вместе падали и вставали, мужественно шагая по жизни, держась друг за друга.
В те дни, когда я попала в их дом, она была уже немолода и понимала, что когда придёт её день, Саша останется один. Думаю, что и Лидия Васильевна, и Саша, каждый по-своему, возлагали на меня определённые надежды, которые я никогда не смогла бы оправдать. Моя шестнадцатилетняя светлая безоблачность и груз пережитых ими бед и трагедий были как масло и вода в одном стакане, без всякой надежды на совместимый баланс.
Всё, что я могла испытывать к этой маленькой раненой семье – это элементарное человеческое уважение ко всем их достоинствам, но в то же время и глубоко спрятанную искреннюю добрую жалость и сочувствие. Поэтому мне казалось правильным проявить такт, опрятность и бережность к Саше и его матери. Я чувствовала, что помочь им разговорами не смогу. Даже самыми деликатными и хорошо продуманными. Будучи пришитым к дому, Саша не имел друзей, его круг общения был очень узок. И быть единственной в этом круге становилось всё труднее и труднее. По молодости лет мне просто не хватило бы ума, точнее мудрости, объяснить им себя, оставаясь рядом. Единственное, что казалось мне возможным и разумным, это просто исчезнуть, что и пришлось предпринять.
Конец ознакомительного фрагмента.