Субмарина
Шрифт:
Сажусь на скамейку, рукой похлопываю по сиденью рядом. Хеннинг садится и, похоже, собирается продолжить. Я поднимаю руку:
— Ты потерял три чека, три моих чека?
— Да, я потерял, я ж говорю, не понимаю как. Потому я и опоздал. Все обыскал. Думал, где обронил, может.
— Слушай сюда. Даю тебе еще один шанс. Завтра. Если ты меня подведешь, если мне покажется, что ты меня дуришь, я наведаюсь к твоей подружке с пятью здоровенными гамбийцами. И они ее будут юзать, пока я не получу свои деньги. И поверь, я за ее жизнь не дам и ломаного гроша. Когда вернешься домой, найдешь там только
Меня будит какой-то незнакомый звук в квартире. Первое, что приходит в голову, — ограбление. Сразу думаю о героине. О моем славном героине, кто-то вломился, кто-то хочет им завладеть. Они его учуяли. Знают сколько. У джанки носы лучше, чем у собак, они знают, сколько его у меня. Они ходили под окнами и принюхивались, а теперь стоят в моей кухне. Я оглядываю спальню. У настоящего дилера была бы бейсбольная бита, нож, пистолет. Что-нибудь острое. Беру с тумбочки лампу, выдергиваю шнур из розетки, поднимаю над головой и медленно открываю дверь.
Никого.
Никого в гостиной, никого на кухне. Снова этот звук, я опускаю глаза.
Нога Мартина скребется о линолеум, изо рта идет пена.
Мы едем в такси. Я держу его голову, рукавом вытираю рот, его тельце дрожит. Глаза вялые, красные, вот они закатываются, видны одни белки. Я трясу его, пока снова не показываются зрачки, но он не фокусирует взгляда.
Шофер едет и на желтый, и на красный. Собранно, откинувшись назад, держит руль обеими руками. К радио даже не прикоснулся, как мы сели. А по радио идет викторина, проигрывают музыкальные отрывки, а слушатели должны звонить и отгадывать, что это. Он проезжает еще один красный. Нам вслед гудят. Шофер не сразу решился нас взять. Молодой пакистанец со шрамом на щеке. Я смотрел на него сквозь стекло, стучал, а он тупо таращился, не знал, что делать. Затем вышел, обежал машину и помог залезть.
В больнице мне задают кучу вопросов. На большую часть я просто отвечаю «да» или «нет». Врачу лет сорок — сорок пять, ранняя седина. Мартин лежит на каталке, которую везут санитары, я держу его за руку, идем быстро, но на бег не переходим, а врач все задает вопросы. Где-то позади слышны звуки шагов медсестры.
Врач спрашивает:
У него есть на что-нибудь аллергия?
Нет.
Аллергия на орехи?
Нет.
Он ел орехи сегодня или вчера?
Я не знаю.
Аллергия на пенициллин?
Молоко, рыбу, глютен?
Пылевых клещей?
Кошек?
Собак?
Он получает какое-то лечение?
Нет ли у него диабета?
Он ел?
Курицу, морепродукты, сырые желтки?
Что он ел? Ел что-нибудь необычное?
Страдает эпилепсией?
Нарколепсией?
Его завозят в палату, в горло засовывают шланги, делают уколы. Много уколов. Забрали кровь и впрыснули в него прозрачную жидкость.
Один ил врачей стоит между мной и Мартином, пытаясь поймать мой взгляд, он спрашивает:
А он мог выпить из какой-нибудь бутылки с моющими средствами? Вы нашли его на кухне, верно? Вы ведь там храните моющие средства? Да, под раковиной. Как обычно. Все там держат. Попытайтесь вспомнить,
Я думаю.
Думаю.
Вижу белый порошок. Вижу, как Мартин его находит. Ищет что-нибудь поесть. Он уже большой мальчик, сам может себе завтрак приготовить. Чего будить папу, он и сам поест. Работает телевизор, звук на минимуме, чтобы не разбудить папу. Притащил одеяло, сидит на диване. И вот он проголодался. Долго искал хлеб, может, хлопья. Что-нибудь пожевать. Залез на стул и ищет. Приходится встать на цыпочки, что-то там в коробочке? Любопытство, вечное любопытство. И вот достал. Так, наверное, и было. Может, принял за сахарную пудру.
Сунул в рот. Голодненький, целую горсточку.
Я качаю головой. Нет. Не знаю. Не знаю, что он мог выпить, «Хлорин» или что-то еще.
Врач смотрит на меня, прямо в глаза, ну просто гипнотизирует. Как будто если он достаточно долго будет смотреть мне в глаза, все ответы на его вопросы проступят у меня на лбу. Отворачивается, меня больше нет.
Аппарат работает с каким-то чмокающим звуком. Тело Мартина выгибается на носилках, затем снова замирает. Медсестра берет меня за локоть.
Я сижу в коридоре. Меня попросили подождать снаружи. Так, дескать, проще будет. Они возятся уже двадцать минут. Еще один врач вошел в палату. Снова вышел, как будто куда-то спешит. Я сижу. Смотрю на руки. Потею. Если он умрет, думаю я. Если он умрет…
Иногда приходится прислушиваться к собственной лжи.
Он поправится — это первая.
Вторая: не важно, что он съел. Ему просто сделают промывание желудка. Так всем делают, это не важно. Я верю в это. Я правда в это верю.
Я верю в это.
Если он умрет…
Я знаю: если вбежать в палату, закричать, что ему нужен укол нарканти, или налоксона, или другого антидота к героину…
То это конец, ничего уже не исправишь. Я его больше не увижу. Он больше не будет моим, он больше не будет ничьим.
Ночью я сижу на стуле рядом с его кроватью, работает аппарат искусственного дыхания. Рано утром он открывает глаза и осматривается, взгляд все еще не фокусируется. Я целую его в лобик.
Через три дня мы возвращаемся домой на такси. Голос у него охрипший из-за всех этих шлангов. Всю дорогу говорит о том, что ему хотелось бы съесть: пиццу, гамбургер, картошку фри.
Я сказал: да. Да, солнышко, все будет, не хватает мужества объяснить, что ему больно будет есть, что пару дней придется питаться супом. Под стулом на кухне я нахожу бутылку с отбеливателем, она опрокинута, жидкость вытекла и оставила на линолеуме нестираемое пятно. Завернувшись в одеяло, он смотрит мультик.
Веду Мартина в садик. Он очень хотел. Сказал, что хочет. Можешь не ходить, если не хочешь. Под мышкой новый радиоуправляемый автомобиль. Развивает скорость до тридцати километров в час, на коробке было написано. Это правда, пап? Да, малыш. Полдороги он несет его, потом ему становится тяжело, и дальше несу я.