Суд идет

Лазутин Иван Георгиевич

Г. Батурлинов».

В левом верхнем углу заявления стояла резолюция начальника следственного управления Прокуратуры Союза ССР:

«Прокурору города Москвы.

Прошу разобрать и принять соответствующие меры.

Жалобу возьмите на особый контроль. О результатах доложить лично мне».

«Да, — подумал Варламов, вспоминая тот день, когда он был членом комиссии по распределению молодых специалистов, окончивших юридический факультет университета. Он хорошо помнил, как ему пришлось отстаивать

Шадрина, которого один из членов комиссии уговаривал идти работать в Моссовет. — Не повезло тебе, молодой человек! Не повезло… Это было заметно и на партийном собрании, где тебя крыл помощник Богданова. Таким твердым и упорным в наше время иногда бывает трудно бороться за истинную законность. Но ничего, за такими, как ты, Шадрин, — будущее. На таких, как ты, можно опираться».

Варламов не заметил, как в кабинет вошла секретарша. Это была уже немолодая женщина, которая за свой долгий секретарский век в городской прокуратуре повидала немало слез посетителей. Может быть, поэтому так глубоко вкралась в ее темные глаза холодная серая грусть. Может быть, поэтому она не походила на тех классических, размалеванных и модных секретарш, которых часто рисуют в «Крокодиле», ставя их на одну грань со стилягами. Эта умела молчать. Вернее, ее научили молчать. И учителями были годы, люди, обстоятельства. Она ждала, когда прокурор кончит писать.

Варламов поднял взгляд на секретаршу.

— К вам посетитель.

— Кто?

— Врач Струмилин. Он по делу гражданки Мерцаловой, она содержится в Таганской тюрьме.

— Просите.

Секретарша вышла, и через минуту в кабинет вошел Струмилин. В руках он держал вдвое свернутый лист бумаги.

— Проходите, пожалуйста. Садитесь.

Струмилин сел.

— Что вас привело ко мне?

Струмилин волновался. Рассказывал он сбивчиво, время от времени вытирая платком со лба пот. Когда закончил и положил перед Варламовым жалобу, тот, горько улыбаясь, вздохнул.

— Вы уже третий ходатай по этому делу, товарищ Струмилин. Ваша просьба вполне законна. И я думаю: в чем не разобрались в районной прокуратуре, разберутся в городской. Вот, пожалуй, все, что я могу сказать вам. Если у вас будут какие-либо сообщения по делу Мерцаловой, пройдите к старшему следователю Гаврилову. Он будет вести это дело.

Голос Струмилина от напряжения дрожал:

— Так, значит… Так, значит, дело Мерцаловой будет передано в городскую прокуратуру?

— Да, — твердо ответил Варламов и встал, давая понять, что больше он ничего не может сказать Струмилину.

XXIX

Над Сокольниками шумела весна. Апрель выдался теплый, солнечный. От распускающихся деревьев веяло земляным настоем. Почки тополей набухли. Разотри пальцами такую почку — и на тебя пахнет сладковатый, слегка дурманящий запах тополиной смолки.

Ольга и Лиля сидели на скамейке пустынной окраины парка и молчали. Им было приятно даже молчать, подставив теплым лучам солнца исхудавшие побледневшие лица. Со стороны можно было подумать, что на прогулку вышли только что поднявшиеся с постелей больные.

За оградой парка пригрелся на солнцепеке старенький Ольгин дом.

Если

бы Ольгу сейчас попросили подробно рассказать, как везли ее вместе с Лилей на суд, о чем спрашивали судьи и адвокаты, что отвечала она на их вопросы, как защищали ее свидетели — продавцы магазина, то вряд ли она смогла бы это сделать. Как во сне, выслушала она приговор.

Фридману, Шарапову и Баранову суд вынес суровое наказание — каждому по пятнадцать лет лишения свободы, с полной конфискацией имущества. Анурову дали двадцать лет. Ольга и Лиля судом были оправданы.

После десятидневного тюремного заключения Ольга и Лиля почувствовали, что вернулись снова к жизни.

Нет больше рядом рябой вульгарной толстухи, нет воровки Софьи Стрельниковой, нет рядом Райки Шмыревой и Кудели. Нет той тюремной неуемной тоски, которая гнетет даже во сне. Свобода!..

А ведь всего два дня назад, выйдя из зала суда, Ольга уронила голову на плечо матери и рыдала, как девочка, которая в суете вокзала чужого города отстала от родителей, а потом, пережив все ужасы разлуки, снова встретилась с родными. Плакала и Серафима Ивановна. Только слезы ее были тихие, безрадостные, они исходили из глубины многострадального сердца, которое в жизни хлебнуло много горя. И, казалось, вряд ли хватит его на одно такое испытание.

Но все это позади. Впереди — весна, институт, работа, друзья… Только недавно узнала Ольга, что подруги по работе подавали петицию прокурору Богданову и через комсомольскую организацию настаивали на том, чтоб Лилю и Ольгу освободили из-под стражи.

На работе к Ольге и Лиле все относились сочувственно. И все-таки на душе было неспокойно, томило смутное предчувствие.

Так дождевые воды незаметно, но необоримо упорно разъедают железный обруч, на котором глубокой царапиной сбита полуда. Вначале на месте царапины заметна неглубокая рыжая бороздка, потом она походит на продолговатую язву с иссеченными краями, потом… Тут уже все зависит от времени. Когда ржа переточит обруч — бочка рассыпается.

Такой же кровоточащей царапиной легла на сердце Ольги дума о Дмитрии. «Что с ним? Почему он не показывается? Неужели ему теперь зазорно встретиться с подсудимой?» Эти мысли все чаще и чаще омрачали ее просветлевшее лицо. Но тут же успокаивала себя: «Он не такой. Не может он поступить так жестоко…»

Лиля, словно прочитав ее мысли, спросила:

— Соскучилась?

Ольга вздохнула.

— Разве таким словом передашь это чувство? «Соскучилась» — это совсем не то. А ты как, Лиля?

— Что я? У меня совсем другое дело. Он меня не любит.

— Не любит? А в тюрьму приходил, прощения просил, говорил, что любит?

— Это он успокаивал. Он добрый и порядочный человек. Его любовь унесла с собой в могилу жена.

После некоторого молчания Лиля подняла воротник и зябко поежилась.

— А если он сегодня к тебе не придет? Если не придет и завтра и послезавтра? — спросила Лиля.

То, чего больше всего боялась Ольга в своих беспокойных и смутных догадках, Лилей теперь было поставлено в упор. Эта прямота одновременно и испугала Ольгу, и придала ее ответу решимость.