Суд идет
Шрифт:
Подходя к воротам тюрьмы, Шадрин вспомнил песню, которую любил петь покойный отец. Он даже сейчас мысленно представлял его жалобный голос:
Звенит звонок насчет проверки, Ланцов задумал убежать, Не стал он зорьки дожидаться, Проворно печку стал ломать…Валила мокрая шуга. Взад-вперед сновали машины, изредка перебегали через дорогу фигурки людей. Рабочий люд торопился к станкам. Не торопились только два человека: милиционер-регулировщик (с сознанием
В Таганской тюрьме Шадрину приходилось бывать не раз. Все здесь обращало на себя внимание: особый, присущий только тюрьмам запах, напряженная тишина и коридоры. Длинные, гулкие коридоры с бесконечным числом низеньких тяжелых дверей, на каждой из которых стоял номер и был вмонтирован глазок. Молчаливые и хмурые надзиратели.
Следственная комната, где Шадрин должен был допрашивать Баранова, — тесная, прокуренная. Маленький столик для следователя и две табуретки — единственная мебель в этих пропахших табачным дымом четырех толстых стенах, одна из которых зарешеченным окном выходила в тюремный двор.
Шадрин подошел к окну. Пустынный двор с прогулочными квадратами был покрыт пеленой мокрого снега.
Даже стены и те были облицованы таким шероховато-грубым камнем, что на них нельзя ничего ни написать, ни оставить условный знак. «Все строго по тюремной инструкции, — подумал Шадрин. — Кругом ни травинки, ни кустика».
На вышках, под грибками, застыли продрогшие часовые.
Откуда-то со двора, очевидно из камеры противоположного корпуса, приглушенно доносилась печальная песня:
Я помню тот ваинский порт И вид парохода угрюмый, Когда мы спускались на борт В сырые холодные трюмы Над морем стелился туман. Кипела вода штормовая, Остался вдали Магадан, Столица Колымского края…И чей-то хрипловатый окрик захлестнул песню: «Прекратить!..»
Плавно покачиваясь в такт невеселой мелодии, Шадрин засмотрелся на тюремный двор. Он вздрогнул, когда услышал за дверью приближающиеся гулкие шаги. Быстро отошел от окна и сел за стол, на котором лежала папка с делом Анурова и его компании.
Дверь следственной комнаты надзиратель открыл без стука.
— Можно?
— Войдите.
В дверях показалась стриженая, с синеватым отливом, бугристая голова человека с вытаращенными глазами. Человек, не мигая, долго смотрел на Шадрина, потом издал неприятный резкий возглас и, щелкнув пальцами, дико захохотал.
Шадрина от этого смеха и от взгляда покоробило. Дверь захлопнулась, и стриженая голова скрылась.
«Что это такое? Кто это?» — подумал Шадрин, пока еще не отдавая себе отчета, что случилось.
В следующую минуту в комнату вошел высокий худощавый мужчина в белом халате. Это был тюремный врач. Он сообщил, что заключенный Баранов последние дни ведет себя довольно странно:
— Думаю, что Баранова необходимо срочно направить на судебно-психиатрическую экспертизу, — сухо сказал врач и, не дождавшись ответа следователя, вышел.
В комнату снова постучали. Шадрин подошел к двери и широко распахнул ее. Прямо перед ним вырос высокий человек лет тридцати пяти. За спиной его стоял конвоир, он уговаривал Баранова пройти в комнату.
— Ну, заходите, заходите же, не бойтесь, — вежливо сказал Шадрин.
Баранов все с тем же встревоженным выражением лица и широко открытыми глазами на цыпочках, озираясь, вошел в комнату следователя. Его походка была карикатурно-пружинящей, точно он шел между бритвенными лезвиями, воткнутыми в половицы.
— Почему вы так идете?
— А я — ничто! Мне пол не нужен, — моментально ответил Баранов, а сам все боязливо озирался по сторонам.
— Почему ничто? — спросил Шадрин, стараясь казаться спокойным, хотя на самом деле он был далеко не спокоен.
— Невесомость! А для невесомости не нужно опоры.
— Садитесь, гражданин Баранов. — Шадрин показал на табуретку.
Баранов вначале отпрыгнул от табуретки, а потом на цыпочках подошел к ней, зачем-то ощупал ножки и, склонившись почти до пола головой, осмотрел ее со всех сторон.
— Зачем вы это делаете?
— В камере, на нарах, под мою подушку хотели подложить бомбу, а я вовремя заметил. А они везде. Иду на прогулку — они за мной. Хитры — приспосабливаются костюм одеть под цвет стен, вроде невидимки… Сторожа не видят, а я их вижу… Вот и сейчас: смотрите, смотрите — вон он! Хотел подложить под стул толовую шашку, а я его разоблачил… — Баранов уставился обезумевшими глазами в одну точку на голой стене, обращаясь к кому-то невидимому: — Ступай, ступай! Теперь я тебя не боюсь. У гражданина следователя пистолет. При нем ты не посмеешь…
И громко, радостно захохотал. Потом смех стал зловещим. Шадрину от этого смеха стало не по себе.
— Что вы смеетесь, гражданин Баранов?
— Убежал… Струсил… Глядите, как чешет во все лопатки!.. — Он захлопал по-детски в ладоши. — Ему даже костюм невидимки не помог. Вот теперь я и сяду. — С этими словами Баранов плавно опустился на табуретку.
— Руки положите за спину, — предложил Шадрин.
Вытянув вперед голову, Баранов медленно спрятал за спину руки и всем телом подался вперед. В этом положении он застыл, как изваяние. Из уголков его полуоткрытого рта тоненькими струйками текла слюна.
Шадрин закурил. Как только он сделал первую затяжку и выпустил кольцо дыма, стараясь всем своим видом показать душевное спокойствие и равновесие, Баранов стремительно вскочил с табуретки и отбежал в угол. Зажав пальцами нос, он не дышал. Лицо его приняло багровый цвет.
Шадрин затушил папиросу и рукой развеял дым.
— Боитесь дыма? — спросил он, через силу улыбаясь.
Глотнув воздуха, но по-прежнему не разжимая пальцев, Баранов гнусаво ответил:
— Он подложил вам отравленные папиросы. Вы даже не заметили, как он подменил вам пачку, а я видел. В каждую папиросу он впрыснул двадцать три миллиграмма цианистого калия. Яд действует через час. Так что знайте: в вашем распоряжении, гражданин следователь, остался час. Две затяжки — это уже смертельная доза.