Судьба Алексея Ялового (сборник)

Якименко Лев Григорьевич

Для Виктора это был не довод. Рыженький, конопинки на носу, простецкое такое лицо, любил он вспоминать слова Малышкина из его романа «Люди из захолустья» насчет застенчивого и курносого простонародья, с некоторой даже гордостью причислял и себя к нему, но это лицо могло неожиданно меняться, в нем проступала ожесточенная сила, мужицкое вековое упорство и заносчивая гордость, поднявшаяся неизвестно из каких корней. Любой спор он стремился кончить победой. Спорить с ним было трудно. Мне казалось, почти невозможно. Он побивал даже не доказательствами, а тем убеждением, которое не могли поколебать чужие доводы, хотя он всегда на них отвечал, пункт за пунктом, с той последовательностью,

которая вырабатывается у людей, много и самостоятельно размышляющих над сложными вопросами. Но он же мог и неожиданно взорваться, бросаясь в битву с неистовостью и одержимостью, высказывая крайние и рискованные суждения. И винил себя потом. И каялся. Он стремился к тому, чтобы чувства находились под контролем разума, и считал это первым признаком истинной интеллектуальности. Еще на втором курсе он задумал работу «Об исторической необходимости и свободе выбора». «Мне кажется, у этой дамы, — говорил он об исторической необходимости, — слишком короткие поводки, осознаешь ты свое поведение, как необходимое, или обманываешься кажущейся свободой. И это вечное столкновение: «Ты должен» и «Я хочу». Поднялись ли мы до того, чтобы сознательно влиять на исторический процесс, с тем чтобы он протекал в наиболее гуманных формах, или еще долго уделом человечества будут трагические конфликты и победы, одержанные ценой величайших потерь?..»

В споре с Борисом он возвращался к тому, что можно было бы определить как тему его работы и что в сущности было нашей жизнью.

— Неразумный приказ все равно не будет выполнен, — говорил Виктор с закипающим напряжением, он распалился, расстегнул шинель. — Потому что такой приказ не обоснован, потому что не учитывает многих факторов. Будут напрасные жертвы, потери, и больше ничего. Слепое подчинение приводит в конце концов всегда к трагедии. Из истории я тебе могу привести сколько угодно примеров…

— На кой черт мне твоя история! — взорвался Борис. — Ты меня в эти материи не впутывай! Мы с тобой на студенческом семинаре, что ли? Кто это определит, разумный приказ или неразумный, обоснован он или не обоснован, ты, что ли? Попадешь на такого умника, он тебе в момент, с применением всех законов диалектики опровергнет любой приказ, лишь бы не идти ему на риск. Тут, знаешь, армия, тут, знаешь, фронт, а не дискуссионный клуб. Приказ должен быть выполнен, и баста.

— Ты обожествляешь приказ. Он для тебя вроде Корана для правоверного — годится на все случаи жизни. У тебя никогда не будет виноватых, один отдавал приказ, а другой исполнял. Мне кажется, тебе важна иллюзия, тебе важна кажущаяся сторона долга: я выполняю приказ и больше ни о чем не хочу думать.

— Ошибаешься, думаю. Но только о том, как лучше выполнить мою задачу. У меня есть задача, и я должен ее выполнить. И я не допущу слюнтяйства, разгильдяйства. Выполняй, что приказано. Умри, а выполняй!

— Есть, товарищ командир! — не удержался, съязвил тут же Виктор и, все так же лежа на боку, готовно постучал валенком о валенок.

— И я за то, чтобы приказ был выполнен. Любой ценой. Заметь это, — продолжал он, посерьезнев. — Ты думаешь, я не понимаю, где мы и что мы делаем. Приказ есть согласование общих усилий для достижения поставленной цели. Так я формулирую? Ты согласен с этим? Следовательно, должна быть жесткая ответственность не только тех, кто выполняет, но и тех, кто отдает приказ. За его обоснованность, разумность.

— Виноват, — с притворным сокрушением покаялся Борис, — за столько времени не обучил вас элементарным вещам. В мирное время старшина и сержант в неделю бы тебе внушили, что в армии действует железный закон подчинения и ответственности. Младшего перед старшим…

— Почему

ты не скажешь, разумного, вернее, сознательного подчинения? — перебил его Виктор. — Да и не об этом я… Не об одной армии. И даже не о сегодняшнем дне. Пойми, я не могу быть слепым, и я скажу тебе, я не хочу быть слепым, касается ли это нашего батальона, дивизии или судеб государства, я не могу быть только механическим исполнителем приказа…

В глазах Виктора появилось то отрешенное и фанатическое выражение, которое я знал за ним… Он мог теперь обрушиться на Бориса, наговорить ему такого… Спор дошел до той точки, когда друзья-противники могли превратиться во врагов. Я решил перевести разговор, как мне казалось, в русло простых моральных истин.

— Хорошо, — сказал я, обращаясь к Борису, — а если приказ заставит тебя делать неправое дело? Ну, например…

Я помедлил, подыскивая пример, и тут заметил, что капитан — наш гость — настороженно прислушивается к спору. Он даже приподнялся на локте, и я, подстегнутый его вниманием, решил сразить Бориса.

— Например… тебе прикажут арестовать… Виктора или меня. Без всяких обоснований. Приказ, и все. Как ты поступишь?

— Выполню приказ, и все, — с неожиданным спокойствием сказал Борис.

Я обалдело смотрел на него…

— Да, выполню, — подтвердил Борис. — Если не виновны, вас все равно отпустят, а если не отпустят, значит, виновны в том, о чем я не знал.

И тут в разговор вмешался капитан. Он резанул Бориса коротким взглядом, странные у него были какие-то осаживающие глаза, они как бы держали на расстоянии, первый раз мне повстречались такие глаза, предостерегающие и холодные, а приглядишься — и в глубине зрачков вдруг плеснет волна дальней непроходящей боли, обиды и даже злости, зрачки темнели, расширялись, и тут же все уходило, глаза выцветали и вновь глядели предостерегающе и хмуро.

— Вот вы, значит, до чего договорились, — сказал он глухим, напряженным голосом. — Друг дружку вроде резать собрались, а стоите рядом… И как же так, ты ему не поверишь, он тебе… Как же вы…

— Это в споре так, — сказал я. — А по-настоящему…

Мы держались поближе друг к другу. Даже есть ходили на реку втроем, хотя это и не полагалось. Рано утром и в вечерних сумерках подъезжала сюда кухня, из деревни посменно подходили солдаты, подставляли котелки. В стороне старшины выдавали сахар, махорку, хлеб. На морозе хлеб задубевал, как камень. Его надо было рубить. По мне уж лучше сухари выдавали бы.

Мы ели втроем из одного котелка, хотя каждый из нас легко мог бы обзавестись своим. Почему-то не хотелось отделяться. Даже в еде. Приходилось ждать очереди зачерпнуть ложкой, а ведь мороз, быстро остывало, но мы продолжали есть из одного котелка. Что-то было в этом родственное, семейное. И тогда я, кажется, начал понимать, почему в больших крестьянских семьях издавна ели из одной миски. Видимо, и за столом утверждалась этим, помимо прочего, нерушимая общность и родственность, неразрывность круговой связи.

Старшина юлил вокруг нас, а перед Борисом прямо стлался: «Все будет сделано, товарищ командир роты! Есть, товарищ командир роты!.. Как прикажете, товарищ командир роты!» Встречал он нас только на реке, в деревню не поднимался ни разу. Лошадь, сани, тут же сахар, хлеб, на кого оставишь, да и получать надо продукты, боеприпасы, у складов всегда очередь — в общем, выходило, некогда было нашему старшине побывать на передовой…

Виктор поглядел-поглядел на него с недобрым прищуром и, поворачиваясь к Борису, предложил: «Давай возьмем его командиром расчета! У нас ведь не хватает», — Виктор был теперь политруком роты и мог свободно предложить такое перемещение.