Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Старшина подобострастно хихикнул: «Во политрук у нас, шутник!» Видно, неплохо ему жилось, лицо гладкое, сытое, с каленым румянцем, наверное, выпивал, хотя и говорил всякий раз, когда привозил нам водку, у него больное сердце и он в рот не берет, а свою долю — командиру роты… Поговаривали, что он со своим помощником, толстогубым Федькой Зверевым, перебрал все вещевые мешки, оставленные на хранение, и менял их содержимое на самогонку и жратву. Вроде бабенку даже завел себе какую-то. Мародерство нас больше всего и озлобляло.
Когда старшина понял,
— Я хозяйственный работник! — Он злобно и обиженно поворачивал голову то к Борису, то к Виктору. — И больной, мне в госпиталь надо, а я не ложусь… Все делал, как надо, и меня же!.. Вместо благодарности оскорбления, шуточки! Это, знаете, тоже!..
Виктор с недобрым спокойствием настаивал, чтобы старшину сместить.
— Я лицо материально ответственное! Меня без помощника командира полка по тылу никто не имеет права!.. — бушевал старшина. — Да и за что?.. Чем провинился… А то, знаете, за такие шутки и ответить можно… Вы уже не командир расчета, а политрук… Понимать надо, что к чему!..
Наглость и бесстыдство переходили в наступление. И видно было, что этот упрется, все использует, легче быка под молот, чем его на передовую.
— Хватит! — прикрикнул Борис.
Натиск Виктора ему не понравился. Пора бы уже и забывать студенческие повадки! Здесь армия, а в армии свой порядок, своя субординация. Старшина роты есть старшина, и негоже менять его без всяких обоснований, проверок, согласований.
Это Борис и выложил Виктору, когда мы остались одни. А старшине пригрозил — выберу время, во всем разберусь, и если что не так…
Старшина тут же отбыл и после этого не появлялся много дней. За него вершил дела Федька Зверев, придурковато ухмыляясь, сказал, старшина болен, лежат, не велено им подниматься. И не понять было, подсмеивается он над старшиной или покрывает его.
— Справедливость есть справедливость, — твердил Виктор. — Мы сами плодим трусов и мародеров, потому что покрываем их. На войне шкурник все равно что предатель. Его надо в самое пекло, останется целым, человеком будет… А погибнет, туда ему и дорога.
Я понимал Виктора. Никогда так много не думал я о человеке, о его истинной сущности. И мне казалось: здесь, в бою, на переднем крае, где каждую секунду могла самым неожиданным образом оборваться жизнь, человек как бы сбрасывал все одежды, все то, что скрывало за обычным, условным его истинное содержание. Он становился перед лицом стерегущей смерти, он не мог быть ни лучше, ни хуже, в каждом действии, в каждом поступке сказывалось все, что было в нем заложено, воспитано предыдущей жизнью.
Кто-то из писателей, не помню сейчас кто, писал, что он любопытствует о голом человеке, без всякого, так сказать, орнаментума.
Его бы сюда, этого писателя! Мне казалось, только здесь, где не действовали никакие условности, а лишь один великий закон борьбы, человек как бы обнажался.
Все хотели жить, все боролись за жизнь, но как по-разному!
Здесь
Мы должны были подавить пулеметные точки. Хуторок из трех домиков стоял в низине, я пополз туда ночью, метрах в двухстах выбрал наблюдательный пункт, начал высматривать эти самые пулеметы, готовить данные. Со мной были еще двое, они должны были вернуться и показать, куда тащить провод, нам на этот случай командир батальона дал даже связь. Один учитель, Шкадаревич, толстенький, с животиком, хотя еще и не старый, лет сорок ему было, морда, как у старого мопса, в висячих морщинах, а другой — Сазонов, школу перед самой войной окончил, длинный, вихляющийся какой-то, все хвастал, что жил уже с женщиной, и с какой! С артисткой из Малого театра. Тонкогубый рот его прямо слюнявился от сладких воспоминаний. Вот эти двое и продали меня. Вернее, едва не погубили.
На обратном пути попали они под артиллерийский налет, в таких случаях конечно же не сладко приходится, вот второй раз им и не захотелось повторять дорогу. Они и придумали, будто контужены, кого-то из них действительно царапнуло по лицу, мол, ничего не слышим, голова кругом и прочее, рванули а тылы, до самого медсанбата добежали.
А я так и остался лежать в снегу, недалеко от тех домиков. Уже на рассвете я понял, что-то не так, пополз назад. Немцы меня заметили. Из крайнего дома выскочили четверо автоматчиков и, особенно не таясь, перебежками за мной. Я выстрелил по ним из карабина: раз, другой… Они прилегли, поползли, хоронясь за снежными наметами.
Я вскочил и побежал. Они ударили из автоматов. Я упал.
Не знаю, что бы я делал, если бы не Борис и Виктор. Борис прикрыл меня минометами, подкову прямо выстроил. А Виктор прихватил ручной пулемет, человек пять наших бойцов — и навстречу мне.
Тут поднялось такое!.. Немцы пустили в ход тяжелые минометы. От домиков работали пулеметы. Не знаю, как все мы выбрались целыми и невредимыми. В конце я уже не мог ни идти, ни ползти. Меня тащили. Виктор отпаивал меня водкой из котелка, я, наверное, не меньше часа пролежал в воронке — ни ко мне подступиться, ни мне двинуться никакой возможности, — а мороз был с ветерком, я пил водку, и мне она казалась безвкусной, как дистиллированная вода.
А тех двоих на следующий день вернули к нам. Я не мог им в глаза смотреть. А они ничего. Вроде даже пострадали. Вот таких я презирал! И прямо скажу, не жалел.
Почти через ночь повторялись атаки. Все не могли взять ту большую деревню на холмах с высокой церковью. И почти перед каждой атакой от нас требовали пять — восемь человек на пополнение стрелковых рот. Борис выстраивал нас и в сумеречной тоскливой тишине, где даже дыхание задерживалось, шел по ряду, показывал пальцем: «Вы… Вы…»