Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Алеша был согласен и на пчел. Завели. Три улья. Да болели пчелы, один улей и вовсе зимой пропал. Не подкормил его татусь вовремя. Крутили жестяную веялку — откуда-то достал отец. Накрутили — весь мед вошел в два глечика и стеклянную банку.
Не разбогатели с тех пчел.
…Молотили по чужим дворам, а тут решили у себя: и зерна меньше пропадет, и полова вся останется, и солому не надо будет возить. Обратился татусь к Голубу, попросил зайти, посмотреть, что и как…
Голуб вечером, в неизменном своем длинном пиджаке, прошел прямо к скирде, что-то посчитал про себя, шевеля губами. Сказал, не глядя на татуся:
— Ниякого резону нема. Тут работы не больше як на три часа.
— Так
— Пока пидвернешь та установишь… Так воно больше выйде, як молотить.
Дядько Андрий обошел скирду кругом, вымолотил колос, словно взвешивая, подержал на твердой куцей ладони, кинул в рот, пожевал.
— Добра пшеничка! Не обещаю, — сказал, — якщо у Супруна за полдня кончим, то заедем, будем у вас молотить.
Не глядя на татуся, отрубил:
— Заплатите, як за цилый день.
И пошел себе со двора. Прямая негнущаяся спина. Ни вправо, ни влево не взглянул. Только перед собой.
— Щоб тебе пранци зъилы!.. — от всей полноты чувств довольно громко пожелала бабушка этой достойно удаляющейся спине, этому уверенному хозяйскому затылку. — Щоб твою молотилку разнесло…
В разговор не вмешивалась, хотя и трудно ей было сдержаться, сцепив руки под передником, застыла в конюшенном проеме… Теперь отводила душу.
Ох и не любила она Голуба! Мимо двора его и то старалась не ходить. Закаменела в молчаливой непрощающей ненависти. Много обид помнила она. Как до той еще войны свел со двора у них телку дядько Андрий за не выплаченный в срок долг. Как уже в гражданскую водил к ней на постой белых солдат.
— Твой сынок с сицилистами якшается, а ты православному воинству послужи, — издевался над вдовой.
Будто обобрал ее, лежала она «в тифу», подговорил солдат, и те разорили хозяйство начисто: плуг забрали, две бороны, сбрую всю, санный ход, за самогонку отнесли ему… И все проглотила темная широкая пасть его каменного сарая.
Тут Алеша не выдерживал: татусь, когда вернулся в село, почему не отобрал все назад? Почему до сих пор терпит, не потребует вернуть и плуг, и бороны, и сани?
Татусь сморщится, словно у него зуб дергает, промычит:
— Что же я с ним, судиться буду? Или за грудки… Та и вы, мамо, может, что не так…
— Ни, сыну, все так и було… Лежала в тифу, он все и позабирал. Тебе и люди скажут…
Что люди говорили, Алеша не знал, но прошло время, и надо было поклониться Голубу. В тот год стожок добрый сложили, хорошо уродила пшеница, а молотить нечем. Татусь помотался по хозяевам: у того молотилка неисправна, другой сам молотит и родственникам уже обещал… Некуда было податься. То, что Голуб «запросит», особенно с них, догадывались. И все же пришлось татусю взять палку от собак — и в ночь: то тут, то там закраснелись, засветились редкие огоньки — в хатах зажигали коптилки, лампы — идти к Голубу, сказать, что согласен, пусть везет двигатель и молотилку.
…Алеша все стоял у двигателя, его обдавало маслянистым перегаром, двигатель, плотно усевшись на землю, ровно, сильно тянул. Только пощелкивал, белесовато отсвечивая, широкий ремень, бегущий от маховика к молотилке.
Босоногий Илько с худым строгим лицом — работник у Голуба, старик говорил, как сын ему, пригрел сироту, вырастил — ходил возле двигателя с масленкой в одной и с паклей в другой руке. То капнет, то протрет, то ключ возьмет, подкрутит что-то.
На высоких подмостках двоюродная сестра Паша, платок — по самые глаза, рот тоже прикрыт, кривым, вспыхивающим на солнце ножом вспарывала перевясло, сноп распадался, куцыми сильными руками его подхватывал дядько Иван, в
Нет, это было совсем не похоже на то, как молотили вчера у титки Мокрины. Старый конь со свалявшейся темной шерстью едва тянул по кругу тяжелый каменный каток. Следом за ним титка Мокрина вилами поднимала солому. Мишка и Алешка — помогали соседям — отгребали зерно, а солому вновь под каток: с первого раза все не вымолачивалось. Пронька в стороне провеивала зерно на решете, расстилала, сушила…
Конь тяжело поводил мокрыми боками, над ним роились мухи и въедливые слепни, конь фыркал, мотал головой, отбивался хвостом. Глухо гупал своими серыми каменными ребрами каток. И так до позднего вечера, до первых звезд, зажегшихся в небесной глуби: тяжелые вздохи лошади, шуршание соломы, каменное гупанье катка, редкие голоса. Невеселая вдовья молотьба!
Другое дело, когда молотилку привозили. Людей набивалось полный двор, приходили помогать. Цветут группками женские платочки и платья; взблескивают вилы, поднятые вверх грабли, широкие деревянные лопаты. Деловито снуют мужские картузы, фыркают лошади, сюда-туда носится детвора.
И вот лошади уже в упряжке, не меньше четырех пар, и: «Но-о! Но-о!» Сначала вразнобой, потом выравниваются, пойдут по кругу, и от привода загудит молотилка… Молотилка, правда, маленькая, разве сравнишь с паровой, — эта высокая, прямо как стог, и пасть вон какая! Глотает сноп за снопом, только пыль схватывается. Да и лошади — пригреет солнце, пойдут потише, а там, глянь, какая-нибудь молоденькая кобылка уже вся в мыле, перепрягать надо.
А машина все тянет и тянет, дрожит земля под ногами, а двигатель выпевает без устали, накаленно дышит маслом.
Илько, в старенькой выцветшей майке с прорехой на боку, хозяйственно топал возле двигателя, прислушивался, вытирал паклей замасленные руки. И Алеша осмелел, не отставал от него, не без тайного замирания выжидал, когда Илько догадается, передаст масленку, и Алеша сам капнет во все нужные места — он их все запомнил и знал, как надо: нажать на защелку с пружинкой и в отверстие — носик масленки…
Для Алеши, да и всех его сверстников, молотьба — праздник. Многолюдье! Оживление, смех, шутки: все люди становились как будто добрее. Слаженная работа, ритм которой определяла молотилка, создавала особенное чувство общности, согласованности усилий, коллективности: от татуся, который сбрасывал снопы со скирды, до молоденьких сестер Герасименко, которые отбрасывали солому; дядя Федя и кузнец Парфентий поднимали ее на вилы и мостили стог. Каждый сам по себе и все вместе. Молотьба вырывала людей из их дворов, где шла своя, особая, скрытая от других жизнь, и они здесь, на току, как бы становились другими. На какое-то время забывались обиды, мимолетные ссоры. Они пришли помогать. Дети, может, бессознательно это чувствовали. И может, поэтому нигде они так не шалили, как на свадьбах и молотьбе. В другое время и Алеша покатался бы в мягкой соломе, а то и зерно бы отгребал или полову, но теперь он не отходил от двигателя, застенчиво и терпеливо выжидал, когда и ему будет дозволено прикоснуться к машине.