Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
А теперь раз — и на бригадный стан. Через пять дворов в теплой каменной конюшне Голуба стояли кони их бригады. Дверь разрезная: верхняя и нижняя половина — меньше холоду напустишь. Кони на скрип двери поворачивают голову, любопытно им, кто пришел. В дальних углах и посредине фонари висят — «летучая мышь». Хороший фонарь, с ручкой. В нос, в глаза сразу бьет едкая щемящая вонь конской мочи, лошадиного прелого пота, духовитого навоза.
Из угла, из лежака скрипучий голос:
— Кого нечиста сила принесла?
Дядько Тюльман, бессменный конюх. Валялся он обычно на сене, спал до одури, накрывшись кожухом с головой, или
Коротконогий мужичонка с сердитыми ершистыми усами, он был знаменит тем, что поменялся с другом своим, дядьком Трофимом, женами. Высокая, сухая, с узкими поджатыми губами жена Тюльмана — великая постница — безо всякого перешла к Трофиму. И стала жить с ним. Забежит домой, свою девочку обиходит — и на новое хозяйство. А жена Трофима — по соседям, чуть ли не волосы рвет на себе, кричит, что руки на себя наложит от стыда, сыну шесть лет, никому его не отдаст.
Тюльман и Трофим, подвыпив, верные уговору, связали ее и отнесли в хату к новому мужу. Она окно разбила, убежала, скиталась по чужим дворам.
Потом как-то получилось так, что вернулась она в свою хату. У Трофима оказалось две хозяйки, а Тюльман куковал один, потому что и дочка перешла к матери. Кинулся к другу-приятелю: «Верни жену!» Тот: «Бери». Посмеивается себе, одна жена в одной половине хаты, другая — в другой, его «султаном» начали звать. Тюльман тянуть свою жену домой, не идет. С топором за ней гонялся. В лозняке с дочкой отсиживалась. Трофим и тот к родственникам подальше от греха забежал. Все знали: в гневе Тюльман мог совершить что угодно.
Ни силой, ни добром ничего не добился Тюльман, пришлось ему в сельраду жаловаться. Приезжал дядько Микола Бессараб, неизвестно как разбирался, но закончилось тем, что жена Тюльмана переселилась в пустовавшую хату напротив прежнего своего двора, а к мужу не вернулась. Согласилась корову доить, в хате прибирать. Вот Тюльмана и определили в конюхи, дома, мол, все равно нечего делать ни днем, ни ночью…
Алешу Тюльман привечал. Даровой помощник. «Палочку — мени, а работа — тоби!» Странный смех у него был, будто кашлял он. В те времена выход на работу отмечали «палочкой» — трудоднем. Алеша — совок в руку, метелку — в другую, лошадь справит свое дело, он сразу подберет. «Як в аптеке», — одобрял Тюльман из своего угла. Захочешь — можешь почистить лошадей. Скребницу на руку, щетку — в другую, и пошел драить. Пыль танцует в лучиках света, серая смирная кобыла благодарно обнюхивает тебя.
Приходилось Тюльману подниматься, когда наступало время поить коней, задавать сено. Приходили на помощь и другие мужики-дневальные. Становилось шумно, весело. Кони ржали, узнавали прежних хозяев.
Алеша вместе со всеми. Набирал, сколько обеими руками захватит, уткнется в сено и будто в лето попадет, в пору сенокоса: горчит полынком, сладковато тянет клевером, и вдруг пробьется освежающее дыхание мяты. Конь потянется, на ходу норовит ухватить. Прикрикнет грозно Алеша: «Не балуй! Посунься, гнидый!» И сено — в ясли…
Нет, совсем другая жизнь пошла с колхозом. Вместе оно действительно веселее!
Да, видно, не все так думали.
Подошли мартовские дни 1930 года — дни смятения и тревоги, когда вновь все зашаталось, и казалось, вот-вот рухнут еще не ставшие на ноги, с таким трудом сбитые колхозы.
Как только прослышали про статью Сталина «Головокружение от успехов», начали «выписываться»
И пошло такое!.. Коней не возвращали, «реманент» — тоже, семенное зерно неизвестно в каких амбарах хранилось. Ползли темные слухи: «На пароходах за границу повывозили, чтобы своих дамочек в фильдеперсовых чулочках прогуливать!..» Землю «выходцам» из колхоза не нарезали, а весна в тот год шла дружная: над зябью парок поднимался, озимые меняли стылую вялость стебля на тот желтовато-зеленый цвет, которому радуется все живое.
Те двадцать девять, что первыми вступили в колхоз, и еще семей двадцать держались стойко, готовились к севу. Илька еще зимой отправили на курсы трактористов. Вот-вот должен был вернуться… И не один, а на тракторе.
…Забывается многое за дальностью лет. Но ведь тот апрельский день, когда Илько на тракторе въехал в село, был незабываемо праздничным! Через всю улицу — красное полотнище, его трепало ветром, и трудно было разобрать написанные на нем слова; да и кто смотрел на то, что там написано, когда по улице сама собой шла м а ш и н а, впивалась острыми шипами огромных колес в землю. И ревела так, что стекла тряслись в низеньких хатах, и простоволосые старухи выскакивали во двор, отшатывались, испуганно крестились, словно нечистую силу увидели въяве в солнечный весенний день. За трактором бежали дети и пожилые дядьки в праздничных сорочках, наподдавали, чтобы не отстать, кричали что-то Ильку. А тот, поднятый надо всеми, на высоком сиденье, в белой рубашке с галстуком и застегнутом на все пуговицы пиджаке, не шелохнется, весь внимание, напряженные руки на колесе, будто сам машинный бог въезжал в неведомое царство. И только во дворе правления, в бывшем дворе Дубины, когда его качали, подбрасывали вверх так, что ойкали женщины, худое лицо его обмякло, и он заплакал.
И татусь махнул шляпой, отошел в сторону, уронил слезу. Вроде по его выходило. Он говорил, без машины не колхоз, а так — «супряги». Вот когда машины все тяжелое будут делать за человека, когда в степи вырастут настоящие сельскохозяйственные фабрики, — вот тогда будет колхоз! И вот он, вестник того счастливого будущего, в которое верилось и которое ожидалось: стоял во дворе первый трактор, пыхтел дымком из высокой трубы, сотрясался от дрожи, словно стреноженный. И казалось, вот-вот рванется и пойдет сам собою.
А потом, после митинга, насажали полную бричку детворы, Алеша первый среди них. Дядько Афанасий Шерстюк в неизменной своей гимнастерке и военном шлеме стал на тракторе возле Илька. Илько тронул какие-то рычаги, трактор заревел, окутался синим дымом и дернул бричку так, что все с криком повалились друг на друга. И пошел себе по улице, по самой грязи, и грязь была ему нипочем. И бричка скрипела, визжала, загнанно моталась за ним.
Но не так просто оказалось пустить трактор в борозду. «Выходцам» из колхоза не нарезали землю, подошло время сеять, и женщины двинулись в степь.