Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Волюшка ты вольная, приволье безоглядное! Сидеть у костерка, печь картошку, выкопать дикий чеснок, достать кусок хлеба — и обед твой и завтрак.
Будто не было в его жизни школы со скованным сидением на неудобных партах, пронзительными звонками на уроки и редкими переменами. Раскинулся на земле и считай, сколько облаков прошло над тобою. Одно пухлое, водянисто-недовольное, едва движется. Другое веселенькое, легкое, с розоватинкой на боку, идет по небу, как пританцовывает — то в одну сторону подастся, то в другую, а то и назад посунется. Вот цепочка потянулась, сестрички, да и только, мал
Воткнешь палку, очертишь круг, прикинешь, где солнце всходило, куда зайдет, и время определишь: пора поднимать овец с отдыха.
Бабушка плакала, бегала лаяться с бригадиром: что ж вы хлопца от школы отлучаете, против закона идете, загубите дытыну… Пыталась перехватить непокорного внука, но он вскакивал раньше ее, еще утренняя яркая звезда умывалась на краю неба, косы расчесывала, улыбалась, манила в степь, на свободу.
Бабушка только кашлянет, прогоняя сон, а он уже на дремотно-пустынной улице, и над ним звезда-красавица, дождалась, не ушла…
Воля волей, но Алеша уже был в той поре, когда понимают, что человек живет не по своей воле. Все об этом: «Хиба ж я по своей воле…» Со стоном, со вздохами. Будто жизнь запрягала людей с малых лет и гнала по своему кругу до самой могилы.
А когда же по своей воле?
Знал уже Алеша такие отдававшие металлом слова, как обязанность, порядок, долг…
Порядок тошнотно пах карболкой (употребляли ее для дезинфекции), светился чисто промытыми полами, сонно жужжал мухами на приказных плакатах: «Не пейте сырую воду!», «Мойте руки перед едой!», «Насекомое — враг человека».
Порядок был в аптеке у Семена Иосифовича.
Семен Иосифович, прямой как жердь, стоял за деревянным барьером у стеклянных шкафов, набитых банками и пузырьками с надписями на непонятном языке. Прежде чем принять рецепт или выдать лекарство, проверял у всех — и у взрослых, и у детей — чистоту рук. Учил порядку.
Алеша попал в аптеку вместе с мамой, какая-то мазь для кожи ей понадобилась. Семен Иосифович вежливо поздоровался, из уважения даже вышел к ним через хлопнувшую дверцу. И тут же привязался к Алеше: покажи руки. И выгнал из аптеки, не постеснялся даже смутившейся до слез мамы — молоденькая тогда она была, пела, танцевала на сцене, дивчат в лентах и намистах играла. Скрипучим голосом перечислил Семен Иосифович все упущения: под ногтями грязь — источник заражения глистами, руки давно не мылись как следует, нет мыла — можно золой отмыть, а сейчас на них подозрительные струпья — подумаешь, цыпки, у кого их нет. Почему босой ходит, можно ногу наколоть, будет заражение крови. Сказал: таких замарах нельзя пускать в медицинские учреждения, они разносчики микробов.
— От такого порядка сказишься, — жаловался Алеша бабушке.
В тот вечер мама с бабушкой принялись его отмывать и отчищать, «в порядок» приводили. Алеша подчинился без особых криков, знал: ненадолго такой «порядок». Завтра мама в школу, а он с хлопцами на улицу, один раз по пыли промчаться — и готов, в старом виде. Ни мыло, ни зола не помогут.
И все же люди подчинялись порядку. Из веку так ведется. «Жизнь научит порядку», — грозили какому-нибудь своевольнику.
Сколько раз слышал Алеша эти слова. И никогда не задумывался
По людской молве выходило: не могло быть воли в этой жизни. Бабушка утверждала: на том свете, в раю, все для человека. Делай что хочешь, ешь что хочешь, благолепие и веселье и тихоструйные песни ангелов. Ласка господня. Но в рай пускают только души праведников, тех, кто на земле жил по божьему закону.
По этому закону, в бабушкином истолковании, и ближнего не ударь, и яблоко не укради, и старую бабку Демидиху не дразни, а как ее обойдешь, если у нее самые лучшие шелковицы, сладкие, в палец величиной, а она, старая, не пускает, говорит, дети ветки ломают, вот добро и пропадает.
В раю тоже неизвестно Как… Какое дело там для человека? Чем заняться можно? Бабушка втолковывала, что на небо отлетает только душа человеческая, дух бесплотный, ему до земного нет никакого дела. Чего ж тогда там завидного? На пухленьких ангелов с их крылышками любоваться? У святых лики построже, скучные. Радости что-то особой не видно.
Одним словом, куда ни кинь — всюду «геометрия»!
Это слово с тяжким вздохом употреблял дед Тымиш, любивший выпить и порассуждать о невеселой доле грешника и праведника на том свете…
— Выпьем тут — там не дадут, — скажет дед Тымиш, покряхтит на чеботарском стульчике своем — сиденье сплетено из кожаных ремешков, — достанет из-под него четвертинку, стакан. — Благостный господи! Владыка живота нашего! Прости нам грехи тяжкие и прегрешения! — добавит проникновенно.
И горилка из стакана — в раззявленный рот, как в глухую пропасть.
Слеза прошибет, задышит часто-часто, схватит пучок зеленого лука, в соль его и — с хрустом белыми, как у молодого волка, зубами.
— Каждому своя дорога господом указана, — поучал Алешу дед Тымиш. — И никто своей доли не обойдет, не минует. Мне чеботарить и в сокрушении от грехов своих горилочку попивать, твоему батькови к грамоте людей вести. Что тебе предстоит — господь укажет. Что кому предназначено, то и сбудется… Геометрия!
Это слово он произносил с особенным значением, высоко поднимая куцый палец. С тех времен невзлюбил Алеша «геометрию». И очень удивился, когда узнал — наука такая есть, предмет, в школе проходят.
Воля долгой не бывает. Об этом догадывался Алеша уже тогда, когда бросил школу и пошел пасти овец. Прошла неделя. Затемно возвращаясь домой, увидел Алеша в окне яркий свет — горела над столом лампа, сбоку сидела мама. Настороженное лицо ее повернулось к стеклу: казалось, услышала она шаги сына.
У Алеши сразу ослабли колени. Он опустился на завалинку прямо под окном. Кружилась голова. Последние два дня он почти ничего не ел, ухватит кусок хлеба, и все. Бабушка в полном отчаянии решилась на крайнее средство: «Пока в школу не пидешь, не буду годувать». От жалости глаза полные слез, а характер выдерживала.
Вышла мама, позвала: «Алеша!» Нашла сына, взяла за руку, повела в хату.
Все было кончено. Всем мечтаниям о воле, о чабанской завидной доле приходил конец. Жизнь брала его на веревочку. Он шел за мамой и чувствовал себя бычком, которого взнуздали и потащили к привязи.