Судьба доктора Хавкина
Шрифт:
Новые идеи, новые друзья вынесли Владимира в самый водоворот интересов, которыми жила революционная Одесса 1879 года — года расцвета народовольческого движения. И сразу же попал он на заметку жандармских соглядатаев. На «Списке лицам неблагонадежным в политическом отношении», составленном не позже января 1880 года, уже известный нам полковник Першин делает пометку: «Все они (перечисленные студенты. — М. Я.) принадлежат по политическим взглядам к так называемой партии „Черного передела“. Сведения эти добыты агентурным путем, но источник достаточно оправдал себя в отношении Матвеевича, Хавкина, Романенко и других».
До поры до времени Владимира не трогают. Но на Спиридоновской на него уже заведено «досье». Дело «дозревало»
Полицейский надзор, постоянно продлеваемый, почти восемь лет потом преследовал Хавкина в Одессе. Надзор отравил ему юность. Общение с товарищами, научная работа, дружба с Мечниковым — все оказывалось объектом слежки и доноса. Полицейские рыла лезли в его личную жизнь, в переписку, препятствовали поездкам по стране. Можно было задохнуться в атмосфере незримого террора, махнуть на все рукой, предаться отчаянию. Однако этого невозмутимого на вид студента ничто не могло удержать от поступков, которые он считал для себя обязательными.
Первого марта 1881 года в Петербурге неподалеку от Летнего сада прогремел взрыв, прервавший царствование Александра II. Народовольцы выполнили свое давнее обещание: казнили царя, по иронии судьбы носившего имя «Освободитель». Правительство ответило на убийство царя массовым террором. Каждый день в Петропавловке расстреливали и вешали народовольцев. Тюрьмы Москвы и Петербурга были переполнены. От столичных жандармов старались не отставать и их провинциальные коллеги: политические процессы шли в Киеве, Одессе; поезда не успевали увозить в Сибирь осужденных на каторгу и ссылку.
Одновременно правительство пустило слух о том, что убийство царя — дело рук евреев, пытавшихся захватить власть. По южным и западным губерниям прокатилась волна погромов. Воскресным утром 3 мая грязная волна эта докатилась до Одессы. Погромщики ходили по улицам с ломами и топорами, грабили и разоряли жилища евреев. «На Успенской улице, — бесстрастно сообщает „Одесский вестник“, — толпа с криком ворвалась в бакалейный магазин еврея. Через десять минут в квартире и магазине ничего не осталось в целости: мебель разбита, улицы покрылись густым слоем пуха… Из окна разрушенной квартиры выскочил мальчик со скрипкой в руках. Толпа гогочет. Скрипка попеременно переходит из рук в руки. Наконец один парень хватил ее о камень с размаху. Скрипка — вдребезги. Другая сцена. Оборванцы разрывают на куски платья. Наблюдающая толпа, двадцать процентов которой составляют прилично одетые люди, хохочет, созерцая происходящее…»
Что же предприняли хозяева города для борьбы с бандитизмом? В том же номере газеты есть строки, очень точно изображающие позицию тех, кто мог пресечь этот разгул. «Генерал и другие военные пробовали увещевать толпу, но это не помогло». Не помогло!..
Когда-то бывший попечитель Одесского округа хирург Н. И. Пирогов сказал: «Университет — есть лучший барометр общества». В понедельник, 4 мая, 1881 года барометр этот показал бурю. Едва начались занятия, как члены революционных кружков стали организовывать молодежь в группы самообороны. Вооружаясь на ходу, кто кочергой, кто просто палкой, студенты — русские, евреи, украинцы, молдаване и болгары — бросились наперерез погромщикам. На улице разразилась настоящая битва.
Хавкин, которого полицейские схватили на улице с револьвером в руках, поначалу со всей массой арестованных попал в распоряжение прокуратуры. Потом начальник жандармского управления приказал перевести студента в тюремный замок. Жандармы попытались обвинить юношу в организации вооруженного нападения на погромщиков. За это им уже удалось осудить несколько студентов-оборонцев. Следствие продолжалось целую неделю. Студенты, вызванные в качестве свидетелей, не выдали товарища. И Хавкина пришлось выпустить. Жандармский капкан еще раз разжал свои железные челюсти.
Весна 1881 года принесла Владимиру немало неприятностей. Из его жизни надолго ушли два самых близких человека — Степан Романенко и Илья Ильич Мечников.
Степан Романенко подал властям прошение с просьбой отпустить его лечиться в Италию. У него действительно открылся туберкулез легких. Но Хавкин знал, что тяжело больной Степан едет вовсе не в Италию, а в Берн, где собралась большая группа народовольцев и где на медицинских курсах учится невеста Степана Соня.
Вскоре после отъезда Романенко заболел возвратным тифом Илья Ильич Мечников. Он давно уже стал появляться в лаборатории мрачным, подавленным, его обычно увлекательные лекции как-то поблекли за последние месяцы. Профессора что-то угнетало. Владимир знал причину. Илья Ильич нередко заводил в лаборатории разговоры о политике, которая сверху и снизу ползет в университетские стены, отвлекает юношество от науки. Он твердил ученикам о тех огромных знаниях, которые необходимы тому, кто хочет заниматься политикой, и корил студентов, променявших аудиторию на подпольные кружки, а учебники — на подцензурные брошюры. «Мальчишки», которых столь же талантливый, сколь и нетерпеливый профессор одолевал своими «проповедями» аполитичной науки, любили и оберегали Мечникова, но… революционной работы не бросали. В споры старались не вступать. Все знали: тот же Мечников до хрипоты отстаивает в Ученом совете, где его считают «красным» и чуть ли не агитатором, права студентов, свободу преподавания и независимость научных исследований.
И вот мрачная весть: Илья Ильич заразился тифом. А вслед за тем самым верным друзьям профессора стало известно еще более страшное: Мечников заразил себя якобы ради эксперимента; на самом деле — это самоубийство. Болезнь тянулась мучительно долго. Близкие старались скрывать от больного события, разыгравшиеся после казни царя, но Мечников узнавал и об арестах своих учеников, и о погромах, и о том, что министр утверждает на кафедры профессоров лишь «политически благонадежных», что его не интересует, имеют ли они хоть какие-нибудь научные заслуги. Такие новости (их нередко приносили ученики) ухудшали состояние Мечникова. Его жена Ольга Николаевна наконец запретила студентам посещать больного. Для Хавкина исчезла последняя отдушина.
Только в конце мая профессор, еще слабый и бледный, появился в лаборатории. Хавкин доложил ему о своих исследованиях морских простейших. Мечникову работа понравилась. Была даже назначена совместная экскурсия учителя с учеником к морю. Но поездка эта так и не состоялась. Личные обстоятельства заставили Мечникова уехать в имение под Киевом. Хавкину тоже пришлось изменить планы; он отправился в Бессарабию в научную экспедицию, организованную другой кафедрой. С грустью Владимир писал брату, что опыты, близкие его сердцу, он вынужден временно оставить. Однако вскоре развернулись события, которые вообще на целый год оторвали Хавкина от науки, от университета.