Судьба драконов в послевоенной галактике
Шрифт:
Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал.
Потом в коридор выглянул врач в белой шапочке, похожей на поварской колпак.
– Джек Никольс?
– позвал он.
Я вопросительно на него посмотрел.
– Зайдите, пожалуйста, ко мне.
Я вошел в кабинет. Я поморщился. На стенах были нарисованы окна, и в этих нарисованных окнах было синее небо и движущаяся, колеблемая ветром листва. Врач проследил мой взгляд.
– Ах, это...
– он усмехнулся, - хорошая голография, да?
– он повторил
– Картинка... Вам не нравится? Я задерну.
Он нажал кнопку на своем столе, и занавески неслышно задернулись на всех нарисованных окнах.
Я уселся за стол:
– Как жена?
Врача я знал неплохо, как-никак валялся в его санчасти после убийства дракона для рыцаря - месяца два, не меньше.
Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола.
– Жена, - забормотал он, - да... жена... такое дело...
Я вспомнил Фарамунда.
Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось.
Я обернулся.
У двери стояли, скрестив бородавчатые зеленые лапы на груди, два ящера-санитара.
Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно.
– Василь-Степаныч, что-нибудь с Кэт?.. Для чего вы молодцов кликнули? Чего опасаетесь?
Василий Степаныч недовольно передернул плечами.
– Да... Вроде бы опасаться не приходится - собой владеете, да... а тренажер порушили... кто вас знает.
Я сжал кулак:
– Вася, - тихо сказал я, - кто бы меня не знал, но тебя я предупредил: отвечай мне толком, что с Кэт? Если ты еще раз какую-нибудь дурость вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят...
Санитары чуть подались вперед.
Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил:
– С Кэт - ничего. Но у нее - миссгебурт.
Я вспомнил то, что видел однажды: зеленое, шевелящееся в сумке у приятельницы мамы; вспомнил: "Его жарят живым", - и остался сидеть, только ниже опустил голову.
Василий Степаныч понял, что мордобоя не будет, и коротко махнул санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите.
Я сидел, барабанил по столу.
– Собственно, - сказал Василий Степаныч, - это - формальность, но мне необходимо ее соблюсти... Прежде чем отдать миссгебурт в лабораторию, справляются у отца.
– Его отец, - сказал я, - гниет у седьмого болота...
Василий Степаныч криво усмехнулся.
– Ах, вот оно что... но я вынужден вас огорчить... Пробы уже брали. Это - ваш сын.
Василий Степаныч снова испуганно замолчал.
Я забарабанил по столу быстрее.
(Тарра, ра! ра! ра, ра, ра! та!)
– Так что вот так, - Василий Степаныч откинулся на стуле, - теперь вот остается ваше согласие. Чистая формальность.
Я перестал барабанить.
– Отчего же, формальность, Василий Степаныч? Кто же вам сказал, что я сына своего, кровинушку мою, плоть от плоти моей, отправлю в
Открыв рот, Василий Степаныч смотрел на меня.
Сжав кулак, я пристукивал по стеклу, прикрывавшему пластом столешницу, я аккомпанировал своим словам.
(Тук, тук, дзинь, тук, тук, дзинь...)
– Я вам больше скажу, уважаемый, что если бы это даже был не мой сын, а сын, допустим, дракона для рыцаря, убитого мной, я бы и тогда не отдал бы его в лабораторию, а взял бы на воспитание себе. Ведь это, понимаете ли, так ли, иначе ли, - мой грех, мой крест, и нести его мне.
– Вы, - осторожно заметил Василий Степаныч, - стекло разбили и руку окровавили. Может, йод принести?
_________________________________________________________
Степан сидел за столом.
Длинные зеленые крылья его были растопырены.
На миг я почувствовал отвращение, но справился с ним.
Или мне казалось, что справился?.. Или я свыкся с ним и жил, отвыкая только на время отлучек на другие планеты? Я так же свыкся и с отсутствием неба над головой, и когда здесь, на этой планете, мне снится открытое небо, я кричу от страха. Мне страшно, и я просыпаюсь.
– Степа, - спросил я, - где мама?
Степа осторожно сложил зеленые кожистые крылья, повернул ко мне узкую крокодилью морду с невыразимо печальными человечьими глазами...
– Папа, - сказал он.
– папа вернулся...
У меня перехватило горло от нежности. Я подошел и положил руку на Степину голову.
– Сын, - спросил я, - тебя что, кто-то обидел?
– Нет...
– Степан постарался улыбнуться и, увидев, что мне неприятна его улыбка (то был оскал хищной рептилии, когда остается одно: скинуть огнемет - и бить, бить), посерьезнел, - меня никто не обидал. Я просто очень ждал тебя, папа. Очень, очень.
– Ну и прекрасно, - я уселся на стул напротив Степана, - бабушка приезжала?
Степан кивнул.
(Его шея... дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот... рот, безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.)
– Ты был с бабушкой в лаборатории?
– Да... Мне не понравилось. Мы поговорили. Я скорее всего пойду в Контору в переводчики... У меня - способности к языкам.
И он улыбнулся. Улыбнулся, уже не опасаясь, что мне это будет неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки.
Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил, как однажды закричал на него, еще не умевшего говорить, распищавшегося, раскапризничавшегося.
Не сдерживаясь, я орал тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад, гадина!" И он... вдруг перестал плакать и посмотрел на меня человечьими, понимаете ли вы, чело-вечными глазами.
Я тогда ушел на кухню, уселся на стул.
Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил .
Тогда она сказала: