Судьба дворцового гренадера

Глинка Владислав Михайлович

— Я пришел вас пригласить, господин кавалер, на похороны Александра Васильича Полякова, — произнес он с печальной миной.

— Спасибо, что известили, — вставая, сказал Иванов. — Доконала, знать, его чахотка?

— Именно доконала, — подтвердил Голике. — Последние полгода покойный кисть в руки не брал, отчего средства на похороны отпускает Общество поощрения художников, и я от себя прибавил. Завтра вынос из Андреевского собора в одиннадцать часов.

Если бы не присутствие Голике, Иванов навряд ли поверил, что в полутемной церкви перед ним лежали останки Полякова. Всегда был тщедушен, а сейчас острый нос и восковой лоб над запавшими

глазницами — вот все, что выдавалось над краем гроба. Действительно, съела беднягу чахотка.

«Грех какой, что не разыскал его на новой квартире, — думал гренадер. — Так ведь и он не шел к нам, хоть столько приглашали. Чувствовал же, что от души зовем…»

Кроме Голике, проводить покойного пришли два художника — один высокий и угрюмый, посматривавший на упитанного немца далеко не ласково, и второй — среднего роста, с добродушным лицом, показавшимся гренадеру знакомым.

— Я про вас от покойного наслышан. Рассказывал, как заботились о нем еще во дворце, — сказал Иванову этот художник, когда пошли рядом за гробом по Среднему проспекту. — И особенно печально, — продолжал он, — что умер Поляков, когда уже преодолел тяжкие последствия тех лет, что копированием занимался. Такие годы для настоящего художника вроде яду и безвредны только для ремесленников. — Он кивнул на спину Голике, шагавшего у самого гроба на манер родственника. Прошли еще квартал, скользя по наезженной дороге, порой хватаясь друг за друга, и художник заговорил снова: — Когда еще поймут, что в академическом курсе от копирования только вред? Руку набивает, а глаз убивает. Одну натуру надо учить рисовать и писать красками… Покойному так претило по шаблону портреты писать, что голодать предпочитал… Впрочем, верно, вы сие от него самого слышали, — закончил он.

— Даже аттестат из Академии не получил, — подал голос высокий художник. — За неделю до смерти мне сказал: «Какой же я «свободный художник», ежели, кроме копий, ничего не оставляю?..» Строг к себе был… Не то что другие…

— А есть ли у него кто из родственников в Костроме? — спросил Иванов.

— Нигде никого, — ответил высокий. — Не раз говаривал в последние дни: «Хоть то хорошо, что по мне плакать некому».

Гренадер вспомнил, как после того как рассказал Анюте о приходе Голике, заметил ее заплаканные глаза. Вспомнил и Таню, которую Поляков еще девочкой угощал сахаром, а потом списал на портрете. И она всплакнет, как бы ни жила за своим столяром.

Когда на могиле установили деревянный крест, Голике, раскланявшись, первый пошел с кладбища. Остальные двинулись следом.

— Как ваш капитан поживает? — спросил общительный художник.

— Что ему делать? Командует — другого дела не знает.

— А мне показался добряком, обходительным, — удивился художник. — Когда в тысяча восемьсот двадцать седьмом году, сряду как рота ваша устроилась, я заказ получил галерею написать и в ней чинов во всяком обмундировании, то очень бы затруднился, ежели б не его помощь. Он людей отобрал и младшего офицера в полном параде позировать попросил, а себя изображать из скромности не велел. Сказывали, что та картина в Царском Селе, во дворце. Так что попрошу, коли не забудете, капитану почтение передать от Чернецова Григория.

— Так вы командира роты Качмарева помните, — догадался Иванов. — А он полковником давно произведен. То-то я вас будто признал, раз видел там рисующим, и Поляков около стаивал.

— И вот где снова встретились! А ведь как он тогда одушевлен был,

что общество за него вступилось…

С начала этого года среди придворных обоего пола пошел негромкий разговор о введении дамских форменных платьев. Хотя, как всегда, такие разговоры шли больше по-французски, но прорывалась и русская речь, из которой гренадеры поняли, что эти платья будут чем-то похожи на сарафаны и такой покрой не всем нравится. При них прикажут еще носить подобие кокошника. И в таких туалетах все придворные дамы и все городские, по чинам своих супругов «имевшие приезд ко двору», обязаны будут являться на большие выхода и торжественные богослужения, на концерты и балы. При этом платья будут бархатные, нескольких цветов по рангам, с богатым золотым или серебряным шитьем и весьма открытые на плечах.

Стоя на постах, Иванов слышал отзывы на такие слухи. Два пятидесятилетних генерала, командиры гвардейских полков, пересмеивались в Белом зале, ожидая большого выхода.

— Вот будет табло, когда статс-дамы такие платья натянут! Одни пасхальными столами окажутся — ветчины и куличей вволю, а другие — гербариями Кунсткамеры, — веселился гусар.

— Зато на молоденьких налюбуемся, — возразил конно-гренадер. — При таком покрое ничего на вату не подложишь!..

В другой раз слышал, как старый сановник восхищался:

— Государь наш, сам лицо мундирное, не любит разнобоя в костюмах. Вот сряду и отличишь, кто фрейлина, а кто гофмейстерина. Опять же экономия — не будут на туалеты транжирить.

Но самый живой разговор вели рядом с Ивановым, стоявшим на посту, две молоденькие фрейлины.

— Не может и нас без мундиров оставить, будто мы солдаты какие! — возмущалась, бесцеремонно указав на гренадера, хорошенькая княжна Хилкова. — А я как раз мадам Бурден восхитительное платье все в мелких розах из синели заказала.

— Поспеешь до приказа Мишелю показаться, а то летом, — успокоила ее более рассудительная графиня Гейден. — По-моему, куда важней, что в новых платьях будем как днем, так и вечером. При свечах одна пудра нужна, при больших выходах — вовсе иная. И еще как-то неловко, что богу и свету один и тот же туалет адресован…

— А прическа! — не унималась Хилкова. — Извольте все под этот повойник-кокошник прятать. Ничего модного, нового, парижского — все на одно лицо. Такое насилие!..

В марте действительно вышел указ о бархатных платьях придворных дам — зеленых, синих, красных и малиновых с богатым золотым шитьем. Сходства с сарафанами не было, кроме того, что на белых шелковых юбках, которые надевались под расходившиеся спереди полы платья, нашивались в ряд сверху донизу золоченые пуговки. Но официально платья назывались «русскими».

С ранней весны 1834 года во дворце начались приготовления к переделкам в залах, расположенных южнее Иорданского подъезда. Стоя дежурным в парадных залах, Иванов видел, как царь толковал что-то и показывал на плане архитектору Монферрану, расхаживая с ним по небольшим комнатам, что находились между верхней площадкой лестницы и Белым залом. Потом от писарей гофмаршальской части стало известно, что французу велено устроить здесь залу с портретами фельдмаршалов и за нею — Малую тронную, в отделке подобную тому, что на Половине покойной царицы, стены по красному бархату заткать золотыми орлами. Но здесь за троном поместят портрет Петра Великого, отчего и зал станет называться Петровским.