Судьба дворцового гренадера
Шрифт:
— А серебряный трон где? — закричал он, потрясая кулаками. — Аль не ваше дело? Одни картинки на уме!.. — и бросился к двери в Георгиевский зал.
Когда распахнул ее, навстречу густыми клубами хлынул дым. Стал отчетливей слышен с чердака глухой вой пламени и грохот рушившихся стропил. Преображенец побежал за капитаном. Иванов, Етгорд и Павлухин тоже подступили к двери: ведь и правда — экой стыд! — про трон-то забыли!..
— Дым бородинский легше был… — прохрипел латыш.
А Павлухин бормотал:
Царский трон чуть не забыли, А потом бы как завыли, Если ж он— Молчи, пустомеля! — с сердцем крикнул Иванов. — Молись, чтобы живыми отсюда вышли!
Лаврентьев и преображенец вынырнули из огня, неся трон.
— Скамейку! — жмурясь и тряся головой, выкрикнул капитан. — Скамейку подножную возьмите, пни осиновые!..
Иванов бросился вперед, Етгорд схватил его за рукав:
— Куда? Она ж деревянная!.. Настоящая в чистку взята!..
Но унтер вырвался и побежал к тому месту, где только что сквозь наплывы дыма мелькнули ступеньки тронного возвышения. Вовсе перехватило дыхание, сами закрылись глаза от острой боли. Шарил руками, ища скамейку. Вот она наконец. И верно, по весу деревянная. Поднялся на ноги, протянул руку вперед, ища стену, чтоб по ней дойти до двери… Пусто… Неужто не туда повернулся в дыму?..
— Иваныч? Где ты? — раздался где-то близко голос Павлухина. — Загубил нас чертов Петух!..
И тут грохнуло наверху, засвистело, ухнуло рядом, осыпав горящими углями, головешками. Что-то ударило в спину и повалило. Почувствовал нестерпимый жар между лопаток. Рванулся вбок, но дымом начисто перехватило дыхание.
— Машенька, Анюта! Матерь божия, заступи их…
Эпилог
Весной 1949 года, просматривая в Центральном историческом архиве материалы, связанные с пожаром Зимнего дворца, выгоревшего дотла 17–19 декабря 1837 года, я встретил дело, озаглавленное «О выдаче пособий и пенсий вдовам погибших…». Вот один из составляющих его документов:
«Его сиятельству министру Императорского двора генерал-адъютанту генералу от инфантерии князю Волконскому.
Ваше сиятельство, милостивый начальник!
Покойный муж мой, служивший в роте дворцовых гренадер унтер-офицером в чине армии прапорщика Александр Иванов во время бывшего 17 декабря протекшего года в Зимнем дворце пожара погиб, оставя при мне дочь Марию от роду 6 лет.
Имея в помещичьем владении родного отца своего с матерью, двух братьев с их женами и детьми сих последних, а также сестру, всего же 12 душ мужеска и женска пола, и желая облегчить участь означенных родных своих, муж мой многие годы в свободное от службы время занимался различными ремеслами и не дозволял себе и мне с дочерью нашей малейших излишних расходов, вследствие чего смог приобресть всех вышеперечтенных родственников покупкою с принадлежащими им одиннадцатью десятинами земли и постройками у помещика Вахрушова за четыре тысячи рублей государственными ассигнациями, на что и совершена была 28 октября 1836 года купчая крепость в Тульской палате Гражданского суда с тем, чтобы впоследствии отпустить всех их на волю, но неожиданная смерть воспрепятствовала сие довершить. Намереваясь исполнить таковое его и вместе собственное свое желание, я в теперешнем состоянии не имею к тому никаких денежных средств, ибо муж мой на означенную покупку издержал все наши сбережения…»
Далее в обычной для тогдашних канцеляристов столь же длинной фразе излагалась просьба «повергнуть к высочайшим стопам» просьбу вдовы «даровать поименованным выше крепостным людям свободу
Под последней строкой выведено, как и все прошение, удивительно четким и красивым почерком:
«Вдова унтер-офицера роты дворцовых гренадер Иванова, Анна Яковлевна дочь, а за малой ее грамотностью прошение писал и по просьбе ее расписался оной роты писарь Федот Тёмкин».
А на первой странице, наверху, мелкими старомодными литерами:
«Государь император соизволил приказать означенных 12 душ беспошлинно переписать в сословие свободных хлебопашцев, а вдове прапорщика Иванова с дочерью назначить пенсию. Министр двора генерал-адъютант князь Волконский. 10 февраля 1838 года».
Ранее этого документа к делу подшита копия упомянутой в нем купчей крепости, а также краткая справка о службе Александра Иванова, из которой явствует его возраст, боевые награды, служба до дворцовой роты в Конной гвардии, рост — 2 аршина 9 5/ 8 [19] вершка оклад жалованья, который получал, и что дочери его Марии было в декабре 1837 года 5 лет 11 месяцев.
19
В переводе на метрическую систему — 1 метр 84 сантиметра.
За справкой о службе Иванова подшита подобная же на гренадера 2-й статьи Савелия Павлухина, также сгоревшего 17 декабря, холостого, 46 лет от роду. Обе справки подписаны полковником Качмаревым.
Читая эти документы, я знал, что, по житейским нормам времени унтера Иванова, солдат, уходивший из крепостной деревни, справедливо считал себя «отрезанным ломтем», навсегда становился «казенным человеком». Ведь разом изменялся весь строй его жизни, начиная с бритья бороды и первого часа жестокой муштры рекрута, отчего для сохранения душевного равновесия большинство солдат старалось как можно скорей забыть свою семью. Если в той крестьянской жизни было много горя, то солдату и своего нового вполне хватало. А если там было хоть малость посветлей, то зачем о том вспоминать, если все равно назад никогда не будет дороги и еще тяжелей покажется солдатчина?
Вот почему поступок унтера Иванова я счел необыкновенным и не мог о нем забыть. Постепенно складывался образ редкостно доброго и самоотверженного человека, подбирались возможные обстоятельства и люди, помогавшие образованию такого характера. Конечно, очень подкреплял меня в этом труде и поступок его жены. Ведь никто не поставил бы в вину Анне Яковлевне, если бы, оказавшись владелицей 12-ти крепостных душ, брала с них умеренный оброк, весьма существенно облегчивший бы ее существование на ничтожную пенсию вдовы прапорщика. Однако она предпочла, едва осушив слезы после утраты, подать дошедшее до нас прошение, стремясь скорей завершить самое важное дело жизни мужа, и упомянула, что тем удовлетворяет и «собственное свое желание». Достойную подругу выбрал себе унтер-офицер Иванов.
Добавлю еще, что о дальнейшей судьбе Анны Яковлевны и Маши мне ничего не удалось узнать. Очевидно, эта «обер-офицерская» вдова затерялась среди городской мелкоты, вернувшись к белошвейному ремеслу.
А как хотелось бы знать, что в награду за душевную чистоту и бескорыстие судьба послала ей и Маше мирную и согласную жизнь с теми только горестями и трудностями, которые посылает каждому средняя людская судьба.
Ленинград, 1968–1976