Судьба дворцового гренадера
Шрифт:
— Так пойдем туда аль устала?
— Какая усталь!
За церковной оградой, вдоль которой теперь шли, увидел высокий крест, окрашенный голубой краской.
— А тут кто же?
— Барин прежний, Иван Евплыч.
— Прибрался-таки. Когда же? — приостановился унтер.
— Под троицу. Сказывали, выплатил новый каки-то деньги, вот и закутил — опять вино разное, дичина, баб дворовых песни играть да плясать заставил. А сам все пил да пил. Так с куском во рту и завалился. Сходи, коли хошь, поклонись…
Иванов не ответил и пошел дальше рядом с
В полуверсте за околицей, окруженное пашней и огороженное валом, желтеет деревьями крестьянское кладбище. Тропки ведут к могилам, вокруг других трава высокая — давно никто не бывал.
— Вот Дашута, сынок, и с младенчиком…
Обложенный дерном холмик, серый от дождей, некрашеный, но крепкий крестик.
Иванов стал на колени, поклонился в землю:
— Даша, Дашенька… И лицо твое запамятовал… Что-то светлое, туманное видать будто, да волосы русые, да глаза лазоревые… А Кочет проклятый не объявлялся? — спросил, встав с колен.
— Откуда же ему взяться? — ответила Анна Тихоновна. — Верно, на отъезде и порешили его мужики за добрые дела.
— Сболтнул кто-нибудь про то спьяна? — спросил Иванов.
— Никто не болтал, и ты забудь мой глупый сказ. Всяк бы ведь хотел, чтоб уходили проклятого… Вот и еще могилка наша… — Она перешла к соседней, с дубовым крестом, поклонилась.
— А тут кто же?
— Степанида, Михайла нашего жена.
— То-то вчера ее не видел. Да и спросить забыл, как в глаза не знавал. Что же с ней попритчилось?
— Бык господский прошлую осень забодал. Сорвался с цепи, к стаду бёг да по дороге ее и поддел на рога. А уж вот божья душа была! Ладно, что хоть тут же и дух вон.
— А Михайло как?
— Как?.. Раньше, бывало, к солдатке одной в Голино хаживал, а как Степанида померла, ни на кого не глядит. И то сказать: такую еще разве сыщет?..
— Матушка, а где же Сеня-братец, что после крестного хода на Куликовом поле помер?
— Вот. — Она указала на еще один дерновый холмик со старым крестом. — Тут, Санюшка, и еще двое старшеньких, которых не помнишь… Что слез пролито — море!
Помолившись, вышли с кладбища.
— А новый каков? — спросил Иванов. — С ним толковать завтра.
— Покуда три шкуры не дерет, баб да девок не трогает. Сказывают, денег на казенной службе много нагреб. То дед знает, от его дворовых слыхал, что десять лет казаков каких-то усмиряли да обдирали. С таким, сынок, торгуйся, как с цыганом, да пужни, что от царя близко служишь.
— Хоть близко, да чином низко, — сказал унтер и засмеялся.
— Чего ты? — удивилась Анна Тихоновна.
— Есть у меня приятель, служим вместе, так он завсегда эдак складно болтает, как у меня сейчас вышло.
Пока ходили в город и на кладбище, дома бабы по приказу деда напекли и наварили столько, что к обеду пришли шестеро соседей. Трое из них и брат Яков быстро захмелели, завели было песни, но, добавивши, сникли и были стащены на сеновал. А оставшиеся, из которых Елисей в юности был первый приятель нонешнего благородья, пили немного и стали спрашивать про службу. Дивились
Когда гости простились, Иван Ларионыч с унтером пошли в баню, стоявшую над самым Доном. Прежде чем идти, Иванов снял в сенях все верхнее, кроме сапог, и накинул шинель, а отец шел впереди в белье и босиком, точь-в-точь как тридцать лет назад, только оказался куда ниже сына, а тогда были одного роста.
Раздевшись в предбаннике, унтер сел рядом с отцом на лавку и, сказав, на что привез деньги, отдал на сохран черес.
— Неужто вправду нас выкупать хочешь? — дрогнувшим голосом спросил Иван Ларионыч. — А деньги откуль взял?
Сын рассказал, как и сколько скопил, от кого известился, почем у них души, и что привез письма от важных господ к самому губернатору, чтобы не тянули с купчей. Старик слушал, прижав к груди черес и глядя в рот сыну. А когда тот окончил, то одной рукой обнял за шею и вымолвил:
— Сказать что — не знаю… Хоть бы бог тебя наградил! Ведь как Мишка опосля Лебедяни про тебя сказывал, а потом во дворце повидал, то все сомлевался, откуль деньги берешь.
— Теперь, папаня, только как с барином сговорюсь.
— Сговоришься. Не с прежним дураком нашим. Новый своего гроша не упустит, но и кобениться не станет. Ты стой на своей цене и как все прознал поясни, чтоб видел — не лыком шитой. А ему сейчас деньги нужны — слышно, лес около своей родовой торгует. Нашу-то дуром у пьяницы взял, за полцены.
— Матушка молвила, будто на казаках каких-то нажился?
— От его людей слух идет, что в Новочеркасском городе при генералах каких-то пером скрыпел да с просителей драл. В чины знатные не вышел, а кису толстую набил и жену взял от начальника, евону полюбовницу, себя старе, да с хорошим приданым. А мужикам оно все едино. После Ивана-то Евплыча не зверь да не блудник, то чего не жить? Ты ему барщину отработай — и ладно. Пока плохого не видели. Так что можно бы тебе опять нам малу толику оставить, а остальное все обратно увезть.
— Нет, папаня, то дело решенное. Ежели столкуемся, так вас пока на свое имя куплю, чтобы только на себя работали, мне барщины не надо. А может, и сряду, ежели денег хватит, на волю перепишу. Ну, пойдем-ка, я тебя попарю.
— И то… А чересок туда возьму. На гвоздок взвешу… Ты помни, Саня, что земли у нас одиннадцать десятин: девять под пашней да по десятине луговой и выгона. Чтоб как не обдул.
Когда уже лежали на полке, вдыхая жаркий воздух, Иван Ларионыч спросил:
— А у царя-то банька есть?