Судьба дворцового гренадера
Шрифт:
Выслушав объяснение унтера и просьбу, чтобы не болтал про то в роте, Павлухин расплылся в улыбке и забормотал:
Ну, спасибо, что утешил, А то я совсем опешил, И теперь твое здоровье Буду завтра пить с любовью…Иванов рассмеялся и пошел своей дорогой.
В этот же день Анна Яковлевна сказала:
— А кошелек, Санюшка, все-таки надо французу
— Не поверит мне, — ответил Иванов, — я вовсе врать не умею.
— А тут и соврать не грех, раз из скромности одной, — уверила его жена. — Только ты заранее придумай, как отвечать, если прозвище спросит солдата, что кошель подарил.
Так научила, и все прошло гладко. Отдал при встрече Лужину кошелек, рассказал про давно умершего приятеля-кирасира и просил передать французу. Иван Дмитриевич внимательно рассмотрел ветхую ткань, прочел вырезанное на кольцах и сказал задумчиво:
— Все может быть… Вензеля и корона подходят. А как звали того кирасира и в котором году помер?
— Звали Иваном Малюгиным. После войны стал он загуливать да и отдал богу душу году в восемнадцатом, — без запинки соврал Иванов.
А через день, 24 января, Лужин разыскал унтера в Эрмитаже.
— Представь, Александр Иваныч, кошелек-то дедовский — его девиз и вензель вырезаны. Виконт как дитя радовался, а потом опечалился, когда узнал, что Малюгина никогда не увидит. Я уж не сказал, что спился. Просил по-русски, и по-французски его прозвище на память записать.
— А что за титул такой — виконт, Иван Дмитриевич? — спросил Иванов, чтобы скорей отойти от своего вранья.
— Во Франции так младших сыновей графов называют.
А 28 января, придя еще затемно в канцелярию — с девяти часов он заступал на дежурство по парадным залам, — Иванов застал Федота со сбитыми на лоб волосами, которые всегда держал в порядке, и смотревшего в пол, будто в оцепенении.
Первая мысль унтера была, что от своих расстройств в бумагах напутал, а может, капитан Петух обидел.
— Что с тобой, Федотушка? — спросил он.
— Господина Пушкина на дуэли француз ранил, да тяжело, в живот, — поднял глаза Тёмкин, и слезы поползли по щекам.
«В живот угодила, на тот свет проводила», — вспомнил Иванов солдатское присловье. И спросил:
— А сам цел остался?
— Легко в руку ранен, навылет.
— Ну, будет ему, под военный суд отдадут, — утешал Иванов.
— Что толку, ежели Пушкина не станет!
— Когда же случилось?
— Вчера, под вечер домой привезли… Ох, Александр Иванович, вы тут малость побудете? — Тёмкин схватился с места.
— С полчаса, пока со сменой не пора идти. А тебе что?
— Сбегаю к ихней квартире, спрошу,
— А где живут-то?
— На Мойке, в доме нашего князя. Я мигом… — И, надевая на ходу шинель, Тёмкин выскочил из комнаты.
— Застегнись по форме! — крикнул вслед унтер.
Писарь возвратился очень скоро. Иванов только собрался запереть канцелярию и отдать ключ дневальному в роте, как Тёмкин вошел и, скинув шинель, сел на свое место. Вынул платок и вытер виски и шею, видно, бежал всю дорогу.
— Ну? — спросил Иванов.
— Живы, но маются очень, говорят. Докторов лучших привезли. Василий Андреевич там, князь Вяземский, друзья самые близкие. Перед квартирой народ толпится…
— Пулю-то вынули? — спросил Иванов.
— Не знаю, — мотнул головой писарь и закрыл лицо руками.
Идучи домой после смены в пятом часу, унтер отклонился от обычного пути и с другой стороны Мойки поглядел на дом Волконского. И верно, около ворот и под окнами стояла толпа. Некоторые, спросивши, шли дальше. Громкого разговора не было слышно. Сани и кареты мимо не ездили, видно, их заворачивали в сторону. Унтер увидел, что кто-то снял шапку и перекрестился.
«Неужто помер?»— подумал Иванов и пошел домой.
Нет, весь этот день Пушкин был жив. Зайдя на другое утро в канцелярию, Иванов не застал писаря. Окликнув унтера через перегородку, полковник сказал:
— Отпустил я его. Только напутает в бумагах… Видал? Камер-юнкер всего, а слава какая! Ноне, пока до роты шел, — долго ли по канавке? — трое господ спрашивали: «Жив ли Пушкин-то?..» Еще вчерась как ветром по дворцу переносило. Тут да там: «Пушкин, Пушкин». А я вчерась не понял, к чему оно…
— А вы читали, Егор Григорьевич, его хоть что-нибудь? — спросил Иванов.
— Нет, брат, не случилось. А ты?
— Нам с женой Федот его сочинения читал. Складно и душевно писано. А про капитанскую дочку так просто за сердце взяло, и все как есть понятно.
— То-то шум подняли. На моей памяти сколько офицеров на дуэлях застрелено, такого не бывало. А ты видел ли хоть Пушкина-то?
— Как же! И вы во дворце беспременно не раз их встречали. И на лестнице нашей. Они к господину Жуковскому часто хаживали. Кучерявые такие, зубы белущие, а глаза как у коня хорошего — покосится, как огнем опалит… А теперь, видать, конец бедному приходит, сами знаете, раз в живот рана.
— Да, ежели в кишки пуля вошла, то читай отходную.
В этот день Иванов помогал по канцелярии, а идя домой, опять свернул на своей стороне Мойки и встал против дома Волконских. Сегодня толпа была куда больше. Но никто не стоял, а медленно двигались, входили под ворота и выходили, часто снявши шапки. Две жандармские каски торчали над толпой.
«Кончился. Прощаться народ пускают, — понял Иванов. — Надо бы пойти, да в солдатской шинели, хоть и нашей роты, как бы от жандармов чего не было. Не зря поставлены…»