Судьба и жизнь, Воспоминания (Часть 3)
Шрифт:
– Значит, по-вашему, каждого можно научить хорошо писать?
– неожиданно заключает она.
– Научить - нельзя, а научиться можно, если по-настоящему захотеть, не считаясь ни с чем!
– Я хотела бы научиться, чтобы написать что-нибудь значительное... Вы будете мне помогать?
– Я только и мечтаю о том, чтобы отдать кому-нибудь свой опыт, свои знания, доказать правильность своих теоретических выводов...- говорю я, отодвигая в сторону сирень.- Я проверил их на себе, теперь хотел бы проверить на другом...
Она начинает говорить о моей книге, и вдруг я вижу, что нынешний читатель,
"Что ж, - думаю я,- тем лучше, тем убедительнее будет результат опыта!"
Мы встречались уже не только в творческие дни, не только у меня в доме, и в моих стихах отражались не встречи, а тоска по ним, и тогда я писал:
И тот же час, и та же медь заката
На облаке из тяжкого свинца,
Но вот Вас нет, и сердце сжато
Предчувствием безмолвного конца...
7
На титульном листе первого издания "Вернадского" значится: "В. В. Н. посвящается".
Скромными инициалами посвящение ограничено по крайнему настоянию самой "В. В. Н." На рукописи же было написано так: "Валерии Васильевне Носовой посвящает автор эту книгу, всецело ей обязанную своим существованием".
Так оно было в действительности. Я тогда считал свою литературную деятельность законченной "Заметками к Павловскому учению о слове" и работой над автобиографическими воспоминаниями, о публикации которых я и не думал...
Первым и единственным побудительным поводом для работы над "Вернадским" было желание Валерии Васильевны видеть, как "пишутся настоящие книги, присутствовать при их создании"...
Нет, вероятно, ни одного моего знакомого, а тем более близкого человека, которого бы я не призывал к литературным занятиям...
Валерия Васильевна согласилась попробовать, доверяясь моему убеждению, которое я так часто высказывал и в печати и в разговорах, неизменно поясняя, конечно:
– Научить вообще ничему никого нельзя, но научиться может каждый всему тому, что любишь, к чему влечешься... Разумеется, не считаясь с трудностями и преодолевая препятствия!
И вот на моей неожиданной ученице оправдалось это мое убеждение. Ей было трудно, не обходилось без слез от своей беспомощности и моей критики, не раз она решалась все бросить и не садиться больше за стол, но затем возвращалась к работе, которая отнимала у нее законные отпуска и дни отдыха.
Победа осталась за нею, и через три года на своей первой книге "Комиссаржевская" она написала мне почти то же самое, что писал я ей на книге о Вернадском...
А теперь - почему именно Вернадский?
Несколько лет назад при встрече с О. Н. Писаржевским, только что получившим Государственную премию, я спросил его:
– О ком теперь будете писать?
– О Вернадском!-твердо сказал он. Однако при следующей встрече, через
год или полгода, когда я поинтересовался: "Ну, как ваш Вернадский?" он ответил:
– Нет, я пишу другую книгу.
– А Вернадский?
– Там дело очень сложно... И отношение к нему разное. Я пишу о Ферсмане!
Хронологическая
Именно эта сторона дела более всего привлекала меня в биографии Вернадского, как и в работе над книгами о жизни других замечательных людей.
С Вернадским я никогда не встречался, о научных трудах его мало что знал: ведь для ученого так же опасно слишком опережать свой век, как и отставать от него. Популярность Вернадского не только в широких кругах, но и в ученом мире никак не соответствовала, да и не соответствует, его роли и значению в науке. Совсем недавно профессор Н. В. Лазарев в посвященном В. И. Вернадскому сборнике статей "Введение в геогигиену" признавался, что, только столкнувшись с последствиями геологической деятельности человека, он и его сотрудники "впервые обратились к известным нам ранее лишь понаслышке трудам В. И. Вернадского, которые затем сильно отразились на всей нашей дальнейшей работе, на всем нашем мышлении". А сборник этот вышел в 1966 году!
Так же и я только понаслышке знал о трудах Вернадского и обратился к ним и к его биографии по счастливому случаю. Один из сотрудников Вернадского биогеохимик А. М. Симорин был не только учеником Вернадского, но и моим учеником: когда-то я, будучи гимназистом, готовил его к поступлению в нашу гимназию, и отношения наши сохранились на всю жизнь...
Вот от него-то я и услышал впервые о В. И. Вернадском... Вернадский оказался более величественным и громадным, чем даже представлялся восторженному своему ученику. Симорину отдано должное в моей книге, как и другим ученикам и сотрудникам Вернадского, с которыми я встречался потом не один раз. От них
то я и узнал те художественные подробности, которые в научной литературе обыкновенно опускаются, а в художественной составляют главное, если не единственное средство изобразительности и жизненности.
Ценнейшими в этом отношении оказались вечера, проведенные со старейшим учеником Вернадского - К. А. Ненадкевичем. Ему было тогда уже более восьмидесяти, он почти не выходил из дому и не мог говорить о своем учителе без слез, может быть, отчасти и старческих, но придававших особенную эмоциональную окрашенность каждому его воспоминанию. Художественной стороной мое повествование о Вернадском в значительной мере обязано Ненадкевичу и Симорину. В этом авторитетным судьей, думаю, надо считать Георгия Владимировича Вернадского, профессора истории в Нью-Хэйвенском университете, который мне писал:"В Вашей книге Вы дали яркий образ моего отца, полета его научной мысли, его отношений к ученикам и друзьям. Дороги для меня упоминания о моей матери. Хорошо, что есть краткие эпизоды и черты семейного и житейского характера. Кое-что для меня было неизвестно, это и многое другое читал с волнением".