Судьба Илюши Барабанова
Шрифт:
Диспут уже начинался, когда в окружении черных монахинь и богомольцев к театру пришел юродивый. Его называли святым Фофаном и говорили, будто он хочет выступать на диспуте.
При появлении «святого» многие в толпе стали креститься, а кое-кто упал перед ним на колени, прося благословить.
На его рубище и грязные косматые волосы, закрывавшие глаза, неприятно было смотреть. Юродивый с трудом передвигал ноги. Две монахини вели его под руки.
— Степа, это тот самый Фофан?
— Кажись, он. Я его только один
— Как в гробу? Почему?
— А так. Он живет в келье, а на ночь ложится в гроб.
— Зачем?
— Зачем, зачем… Спит в гробу, взял себе муку такую…
Контролеры у дверей растерялись, не зная, пускать юродивого или нет.
— Куда вы это чучело ведете? Его в бане надо мыть…
За Фофаном в театр устремились и другие. Милиционер уговаривал толпу:
— Товарищи, поимейте совесть, там же дыхнуть нечем. Не напирайте!
Илюша подошел к женщине-контролеру и сказал с упреком:
— Святого пропустили, а нас не хотите…
Она улыбнулась:
— Он святой, а ты кто?
— Мы безбожники, — неожиданно для самого себя выпалил Илюша и покосился на Степу.
Тот молчал, потом тоже стал просить:
— Тетенька, пропусти…
— Разве и ты безбожник? — спросила она у Степы. — Я ведь знаю тебя. Ты в церкви Василия Блаженного прислуживал.
— Он уже не ходит туда, — заступился Илюша. — Это он раньше ошибался.
Наконец женщина сжалилась над ребятами и пропустила их на самую верхотуру, на галерку, где было тесно и душно.
Едва ребята протиснулись на галерку, как их оглушил взрыв смеха. Не зная, что происходит в зрительном зале, Илюша глянул через барьер и увидел на сцене человека в длинном черном подряснике. Над ним потешались зрители. У старичка был всклокоченный вид, он потрясал Евангелием, но ему не давали говорить.
В зрительном зале поднялся с места Пашка Булочкин и, обращаясь к дьячку, спросил:
— Папаша, скажи: правда, Иисус Христос накормил пятью хлебами пять тысяч человек?
— Правда.
— И они все съели или осталось что-нибудь?
— Согласно Святому писанию, — ответил дьячок, не догадываясь о подвохе, — Иисус Христос повелел ученикам собрать куски, чтобы ничто не пропадало.
— Много было кусков-то?
— Двенадцать коробов.
Чувствовалось, что люди в зало сдерживали смех, а паренек с невинным видом продолжал спрашивать:
— Ну и что сделали с этими кусками?
— Доели! — крикнул кто-то в зале.
Из-за смеха не было слышно, что ответил дьячок, и он, махнув рукой, ушел со сцены.
Примостившись вдвоем на одном стуле, Илюша и Степа рассматривали публику в зале, узнавали знакомых. Вон сидит Синеус — завшколой Борис Иннокентьевич. Справа от него — Подагра Ивановна.
Гога о чем-то шептался с Полем и еще каким-то человеком в полувоенном френче.
На галерке сидели скауты.
Наконец на сцену поднялся священник в высоком черном клобуке. Должно быть, это и был иеромонах Антоний. Настороженная тишина воцарилась в зале. Священник поднялся на трибуну, и голос его зазвучал спокойно и величественно:
— Святое Евангелие гласит: «Любите враги ваша, благословите клянущие вы, творите добро ненавидящим вас». Вот почему мы пришли сюда: чтобы говорить с теми, кто заблудился и предал бога забвению. Вы спрашиваете: есть ли бог? Человечество искало и томилось, пока не нашло Христа — абсолютного начала бытия. Оно и сейчас жаждет бога и его правды. Ваше неверие не есть отмирание религиозного чувства, а всего лишь болезнь. Неверующая молодежь поет «Долой монахов». Они думают, что этим отменяют бога. Но это ни о чем не говорит, кроме невежества, и не доказывает победы атеизма…
В той части зала, где собрались защитники церкви, послышался одобрительный гул. Священник подождал, пока станет тише, и продолжал:
— Мы не спорим: религия для многих перестала быть первой необходимостью в жизни. Несмотря на это, мы утверждаем, что современный атеизм не есть победа неверия. Религия может быть оттеснена — власть ваша. Но верующие будут хранить в своем сердце религиозное чувство, ибо оно неистребимо!..
Последние слова иеромонаха были встречены взрывом аплодисментов и восторженными криками тех, кто пришел защищать церковь.
— Вот гады, смотри, как попу хлопают, — сказал кто-то.
Обернувшись, Илюша узнал Пашку Булочника, известного безбожника, который во время комсомольского карнавала изображал божью матерь.
С галерки было хорошо видно, как бил в ладоши Поль, как радостно улыбался Борис Иннокентьевич и тоже незаметно аплодировал, а сам озирался по сторонам — не следит ли кто-нибудь за ним, ведь он заведует советской школой!
— Посмотрите на нынешнюю молодежь, которая ходит по улицам со святотатственными изображениями, — продолжал иеромонах. — Может быть, они нашли новое слово правды? Нет! Это испорченность нравов. Из этих людей могут выйти только чурбаки, но не люди с тонкой душой…
На этот раз засвистели, затопали ногами противники бога.
— Вы, большевики, проповедуете грубую силу, а мы сеем добро. Вы призываете к ненависти, а мы к любви в сердце человеческом… Храмы божьи стояли и вечно будут стоять. К ним не зарастет тропа верующих, она будет разрастаться до размеров великого пути, потому что церковь дает успокоение сердцу, и ему становится легче от веры…
В одной половине зала кричали, одобряя речь священника, в другой — протестовали.
Иеромонах, закончив речь, удалился со сцены, величаво неся на себе высокий черный клобук с крестом.