Судьба по-русски
Шрифт:
— Это ты из «Факела»? — спросил он сердито.
— Я, — ответил и подумал: «Если такие таквыходят из этого кабинета, то что же там ждет меня?»
Меркурьев пошел к, двери, потом резко остановился.
— В театре, молодой человек, когда просят прикурить, не вскакивайте. Пусть сами изволят согнуться к огоньку. — Сказал и вышел.
Секретарь, немолодая, очень милая женщина, заметно смущаясь, сказала:
— Не обращайте внимания. Театр — это, знаете ли,
Вошел. Смотрю — директор барабанит пальцами по столу, тоже молчит. Потом:
— Пьешь? — ни с того ни с сего, как мне показалось, грозно спросил.
— Ну… — замялся я.
— А я выпью. — Он достал откуда-то из-под стола бутылку коньяка, плеснул коричневатую жидкость в стакан, стоявший на столе, одним махом проглотил ее и продолжал молчать. «Успокаивает себя, — подумалось мне, — видно, сильно „поговорили“ они с Меркурьевым».
— Ты в Кунсткамере был? — спросил директор и впервые посмотрел мне в глаза.
— Был.
— Так там уроды. И все заспиртованные, и у каждого своя банка. А тут все красавцы, и все живые, и все в одной банке… В театре. У тебя семья большая?
— Четверо нас.
— Жена — артистка?
— Певица.
— Ну, хоть тут слава Богу!.. — И улыбнулся. Хорошо так улыбнулся.
— Я тебя на сцене не видел, видел Вивьен (главный режиссер театра). Говорил, что ты наш… Так наш? — в упор спросил Скоробогатов.
Радость, страх, смятение, растерянность бушевали во мне.
— Георгий Александрович… — только начал я.
— С Гогой (надо же, великий Товстоногов тогда для них был «Гогой») мы договоримся. Мы — Академия. Улавливаешь?
Шел я от здания Александринки до памятника Екатерине II, хоть это и короткий путь, долго… И бронзовые царедворцы, окружавшие царицу, показались мне с лицами Николая Симонова, Николая Черкасова, Константина Скоробогатова, Александра Борисова…
Лететь бы! Но… В этот вечер в саду «Измайловский» «Вей, ветерок» я провалил с треском…
Вот ведь наша профессия! Балалайку, гитару, рояль, орган можно настроить. Актер же — инструмент загадочный и пока никем еще не понятый. Какие колышки надо покрутить, чтобы струны — мозг, кровь, сердце, тело, голос — свести в одно гармоническое целое, способное выразить тончайшие чувства?
Кто бы знал, как в ту ночь я был противен себе! Какими только словами не казнил себя: и бездарь, и неуч, и недоумок! Спасибо жене (она была тогда со мной) — она плакала от счастья, радуясь моему успеху и столь лестным предложениям. И тревожилась — не случилось бы нервного срыва, не выкинул бы я сгоряча что-либо непоправимо строптивое.
И все приговаривала:
— Ну зря ты так, Женя… Вон даже про-Симонова говорят: иногда играет так, что люстры звенят, а
Милая моя, думал я, ты бы рассказала еще и про то, как Белинский шестнадцать раз приходил смотреть Мочалова в «Гамлете», а написал только про один спектакль, когда «люстры звенели»… Что за утешение! Мне самому бы понять и научиться владеть собой!.. А тут провал! И сразу слушки поползли в труппе, и все с усмешечкой, с издевочкой типа: «Академик наш выдохся», «А что, собственно, в нем есть, кроме роста и темперамента»…
Одним словом, не только спектакль, но и ночь я провалил…
Утром раздался звонок.
— Говорит Борис Израилевич Тылевич. — Это был администратор московского Малого театра. — Звоню по поручению Михаила Ивановича Царева…
То ли оттого, что он говорил торопливо, то ли оттого, что его рот был «полон дикции», я подумал, что ослышался, и переспросил:
— Кого, кого?.. — А самого, почувствовал, качнуло: дали себя знать бессонная ночь, а может, и предчувствие розыгрыша.
— Говорю по буквам: Циля, Арон… — Ив трубке раздался заливистый смех.
Дурацкий, мерзкий розыгрыш, подумал я, — не иначе «друзья» уже забавляются.
— Я понял… Слушаю вас. — На всякий случай говорил серьезно.
— Михаил Иванович просит вас, возвращаясь с гастролей, заехать в Малый и повидаться с ним, — Тылевич замолчал. Молчал и я. — Вы еще раздумываете? — И снова раздался хохоток. — Поверьте мне, Тылевичу, не раздумывайте… Вы меня поняли? Расходы театр берет на себя.
— Подтвердите телеграммой, — сказал я, продолжая не верить в серьезность этого диалога.
— Телеграмму вы получите. До встречи.
Мы с Лидой долго не могли вымолвить ни слова. Потом договорились: об этом звонке — никому, ни гу-гу…
— Может, это судьба, Женя?.. Не надо нервничать… Наберись терпения…
За два дня до окончания гастролей директор «Факела» показал мне телеграмму: «Просим командировать Москву артиста вашего театра Матвеева Е.С. Комитет по делам искусств СССР. Начальник отдела театров…» (Фамилию его я запамятовал.)
И вот я в Москве. Пошел на улицу Неглинную…
Принимал меня председатель Комитета (Министерства культуры тогда еще не было) Николай Николаевич Беспалов, круглолицый, неулыбчивый, на первый взгляд человек суровый.
— И что в тебе такого особенного? С чего такой ажиотаж начался? — спросил он, изящно окая. — Ленинградские предложения отпадают. Сейчас будем решать: Малый или МХАТ. — Про МХАТ я впервые услышал от него, потому, наверное, не смог скрыть удивления. Николай Николаевич подтвердил: — Да, да! И он туда же. Тарасова еще не говорила с тобой?