Судьба по-русски
Шрифт:
Вскоре после моего возвращения из Америки я участвовал во Дворце спорта в Лужниках в большом концерте «Товарищ Кино», поставленном Юрием Левицким. В тот вечер вместе со мной выступали мои коллеги Нонна Мордюкова, Лидия Смирнова, Всеволод Санаев, Клара Лучко, Алла Ларионова, Людмила Хитяева, Иннокентий Смоктуновский и многие другие. Знаменитые и молодые киноактеры поддерживали своим искусством акцию под девизом «Нет войне!»
Я, как актер и как член Советского комитета защиты мира, обратился со сцены к тогдашнему президенту США Рональду Рейгану с письмом:
«…В свою бытность актером вам довелось
Мое выступление многократно прерывалось шквалом аплодисментов и возгласами одобрения — такой эмоциональный заряд был в зале.
Закончив чтение письма, я обратился к зрителям:
— Пожалуйста, поднимите руку, кто поставил бы свою подпись под этим обращением?
В зале вскинулось десять тысяч рук!!! Мне и сейчас кажется, что это было самое сильное, самое своевременное и самое успешное мое выступление на эстраде.
В то время только вышедшую книгу Александра Чаковского «Победа» ежедневно по главам на радио читал Михаил Иванович Царев. И то, что я слышал по радио, и мое обращение на концерте с письмом как-то соединились в моей душе: я почувствовал, что книга появилась вовремя, очень кстати.
На каком-то очередном собрании в Союзе кинематографистов речь опять пошла об обострении международной обстановки, о «холодной войне». Я не выдержал и сказал: «Что же мы все время в окопе сидим? Что же мы все время обороняемся? На нас наступают, а мы только разговоры разговариваем! Вот вышла книга Бондарева — почему мы ее не экранизируем? Вышла книга Чаковского — почему никто не думает о ее экранизации?»
Через некоторое время мне позвонил наш министр Филипп Тимофеевич Ермаш.
— Евгений Семенович, слух прошел, будто ты увлекся романом Чаковского.
— Увлекся — сильно сказано. Но по тем отрывкам, что я слышал, думаю, что материал просится на экран.
— А что, если постановку поручим тебе?
— Я не готов ответить… Надо как минимум прочитать роман… Подумать…
— Сколько на «минимум»?
— Недели две, не меньше.
— Неделя максимум! — В голосе министра отчетливо прослушивался металл. — Мнение секретариата ЦК известно: фильму — быть!..
Потом было как в сказке: чем дальше — тем страшнее.
Бессонно, взахлеб вчитываясь в роман, я ощущал, как растет во мне возбуждение: то от восторга перед историческим, документальным, поразительно злободневным материалом, то от страха перед масштабом событий, связанных с постановкой фильма. Как, какими средствами достичь выразительности?! Я понимал, что это кино очень непростое.
Раздумывал: как вложить 850 страниц романа в два часа экранного времени? Как на этом ограниченном временном отрезке разместить 100 исторических портретных персонажей — это кроме Сталина, Черчилля и Трумэна? Как отразить два эпохальных события, отделенных друг от друга тридцатью годами: 1945 год — Потсдамская конференция и 1975 год — Хельсинкское совещание по безопасности в Европе? И меня осенила мысль: а не рискнуть ли и состыковать игровое кино с хроникальным? Не воспользоваться ли полиэкраном?
Это
Своей задумкой соединить на одном экране хронику и игровые эпизоды я поделился с Вадимом Труниным, с которым мы начали работать над литературной основой фильма. Вадим, опытный, талантливый драматург, автор сценария знаменитого «Белорусского вокзала», выслушав мои рассуждения о задуманной форме картины, был поражен.
— Это безумие!.. Коктейль! Винегрет!.. На кой черт нам самим лезть в пасть критиков?!! — Трунин, человек уравновешенный, вдруг заволновался. — Ты хоть вообще-то отдаешь себе отчет, в какую дьявольщину мы влезли, что на себя взвалили? Я некоторым образом причастен к появлению хрущевских воспоминаний и понимаю политическую атмосферу не совсем так, как Чаковский…
— Например? — вставил я.
— Например. Сталин! С Черчиллем и Трумэном, черт с ними, — разберемся, но Сталин! В романе он благостный миротворец…
— Такого кинематографического Сталина мы уже видели много раз.
— Каким же будет вождь в нашем фильме? — вызывал меня на диспут сценарист.
— Разумеется, не милым Кобой! — парировал я.
— Мы связаны историческими фактами, местом действия, конкретным временем, документами… Каким образом ты, режиссер, собираешься показать Сталина в «Победе»?
Вопрос был поставлен, что называется, ребром. Но он не застал меня врасплох. Эта проблема мучила меня с момента прочтения романа. Мне все чаще приходило в голову знаменитое пушкинское: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». И тут же во мне что-то кричало: «Совместные! Совместные!»
В романе, а затем в сценарии меня не удовлетворяло то, что Сталин был везде ровный, спокойный. Мне же хотелось показать его разным, мне нужны были такие эпизоды-раздражители, чтобы можно было увидеть его глаза, рысьи, внимательные, настороженные, чтобы он не выглядел благостным «отцом всех народов», хрестоматийным, каким его изображали в прежних фильмах типа «Падение Берлина» и других…
Я ответил Трунину:
— Есть текст и есть подтекст. Слово «люблю» может прозвучать и как «ненавижу». В нашем случае, к сожалению, текст почти протокольный. Значит, силой актерского искусства, способного выразить глубинный смысл подтекста, мы и будем создавать ха-рак-тер! Характер, максимально приближенный к подлинному Сталину. Он ведь был всякий: и коварный, и ласковый, и жестокий, и тихий, и буйный…
Вадим сидел в раздумье.
Я, чтобы убедить его и перепроверить самого себя, решил рассказать то, о чем мне поведал Александр Борисович Чаковский. Историю, которая, как он меня уверял, была на самом деле, и узнал он ее от самого героя.
— В начале войны, когда немцы уже приближались к Москве, Сталин назначил молодого, тридцатидвухлетнего мало кому известного инженера Устинова наркомом вооружения! Директора завода — и сразу наркомом, минуя стадии заведующего отделом в ЦК или замнаркома… Поступок?