Судьба по-русски

Матвеев Евгений Семенович

Устали… Замолчали.

— Ты молчишь про что? — с намеком спросил Вадим.

— Про то, про что и ты.

— Тогда пошли!

Писатель схватил удочки, я в карман засунул стакан. Сорвались… Вслед дуэтом жёны:

— Куда?!!

— Порыбачим маленько…

Потолкались мы у торговых точек. В магазинах — шаром покати: «Пьянству бой!» Купили из-под полы бутылку какой-то жидкости под девизом «Чача» и направились к свинцово-серому морю. Забросили удочки, и… Черное море постепенно, постепенно стало казаться нам действительно южным — внутри нас потеплело… Крошками от булочки покормили горлохватых чаек… О сценарии не произнесли ни звука…

Утром Вадим попросил меня рассказать

какую-нибудь чертовщину… Для «сугреву»…

— Есть такая, есть, — слушай. В бытность мою в Малом театре часто играли пьесы откровенно слабые, но идеологически выдержанные, актуальные. В ЦК говорили: «Надо», театр отвечал: «Есть!»

И вот первая застольная репетиция пьесы, наспех сколоченной на злобу дня шустрым драматургом Мдивани. Режиссером-постановщиком уговорили быть выдающегося — в человеческом и творческом плане — Алексея Денисовича Дикого. Участники той репетиции рассказывали, что он сосредоточенно-долго помешивал ложечкой чай с лимоном (хотя все знали, что в стакане не чай) и, раскрыв пьесу, спросил у артистов: «Чем будем удивлять?»

Все напряглись в ожидании ответа от него самого. Дождались. Он сказал: «Перед нами обыкновенное дерьмо! А удивить зрителя надо, за этим он приходит в театр. Давайте думать: может, это дерьмо голубое?., может, розовое?..»

Вадим смехом прыснул в чашку с крепко заваренным, под чифир, чаем, обжегся, забегал по комнате…

— Ты хочешь сказать, что зеленое дерьмо мы уже имеем? — Он расхохотался до слез.

— Нет, «чем будем удивлять?!» — процитировал я Дикого.

— Чем?

— Я хочу вернуться к нашему недавнему разговору…

— О соединении художественного и хроникального изображения?

— Угадал.

— Растолкуй, как эти два разных искусства могут сосуществовать в одной раме? По-моему, на такое нахальство еще никто не решался.

— Не знаю, по крайней мере подобного я не видел. Что меня подвигает на это, как ты говоришь, «нахальство»? После Двадцатого съезда с экранов Сталин «слинял», иже с ним и многие другие политические деятели его времени. Кстати, Черчилля и Трумэна на наших экранах тоже не видать. Стало быть, старики подзабыли, а молодежь и не знает их. Все довольствуются тем, что предлагают актеры, а это что-то приблизительное…

Вадим сидел, закрыв ладонями лицо — то ли пытался понять меня, то ли сдерживал кипение оттого, что я ему говорил.

— А теперь представь, — продолжал я. — На экране идет черно-белая хроника, например, зал в Цицилиенгофе, где встречаются главы стран-победительниц. Из одной двери выходит Черчилль, из другой Трумэн, из третьей — Сталин. Мы видим, как они садятся, как Сталину по-лакейски подставляет стул Вышинский. Сели за стол… Дальше хроникальной съемки нет — видимо, в тот момент журналистов попросили покинуть зал заседаний… И вот тут встык хронике я даю, уже в цвете, ту же сцену, но в исполнении актеров. Сталин, Черчилль, Трумэн, их окружение сидят в той же позе, в том же зале… на экране те же персонажи, но уже актеры… Допускаю, что при первом таком «нахальстве», как ты говоришь, у зрителя может возникнуть своего рода шок. О, уверен, что только при первом, а потом он примет правила игры… И будет благодарен за правду…

Забегая немного вперед, скажу, что я не ошибся в своих предположениях. Действительно, при просмотре фильма в зале первое время был шепоток, некая растерянность, когда на экране возникали такие состыковки хроники с игровым кино. Потом зритель привыкал к тому, что он видит сначала настоящее, историческое действие, а потом это же действие продолжают актеры. И так через весь фильм. И зритель уже верил этому.

Этот прием был нов — такого в кино прежде никогда

не было. На Западе потом писали о моей находке, говорили о моей режиссуре как о пионерской в современном кино. А у нас этого «не заметили», только Л.А.Кулиджанов сказал, что это новаторский фильм. Все остальные принялись «долбать» за то, что Сталин изображен у нас не с окровавленными руками. Как и предвидел Вадим Трунин, говоря, что мы сами лезем в пасть критикам, на нас обрушился целый шквал обвинений. Заявляли, что «Победа» — это фильм-плакат, что он претенциозен. Он как раз попал под «бомбежку» первых лет перестройки, когда все, сделанное прежде, отметалось. А я горжусь своим фильмом. Сейчас ему цены нет, ведь многие теперь признали, что идея соединить на полиэкране хронику и игровое кино была для своего времени революционной…

Возвращаюсь к нашему разговору с Труниным. Вадим, слушая меня, сидел, как я уже сказал, закрыв лицо ладонями. Когда я закончил свои объяснения, он оживился — видимо, я его чем-то задел.

— Все! Все!.. С этим, кажется, убедил! Но полиэкран-то тут при чем? — Повышая голос, он нетерпеливо воскликнул: — Как ты эту махину собираешься брать в картину?

Откровенно говоря, я еще не был готов ответить на столь категорически поставленный вопрос. У самого голова трещала от этого: то «да», то «нет»… Применить полиэкран в художественном кино — это, конечно, из ряда «удивить», но и не только…

— Ладно, делюсь в порядке бреда. В романе Чаковского есть такой эпизод: Черчилль в английской зоне оккупации держал двести пятьдесят тысяч неразоруженных солдат вермахта, а сам в это время уже сидел со Сталиным за столом переговоров. — Немецкие же солдаты ежедневно, с присущей этой нации пунктуальностью, занимались строевой и другой подготовкой. Это событие берем в картину?

— Обязательно! — сказал Трунин.

— Но в эпизоде напрочь отсутствует драматургия. Интригой здесь и не пахнет.

— Да, голая информация, и не больше…

— Так вот, от простого пересказа этого и подобных событий, не подкрепленного чем-то особенным, в зале мухи сдохнут от скуки. Поэтому я предлагаю: на экранном полотне в одну и ту же секунду давать пять, даже шесть «живых» картинок…

— Как?

— В первой картинке на плацу маршируют солдаты… Во второй — крупный план орущего командира… В третьей солдаты втыкают в чучело штыки… В четвертой в мишенях возникают пробоины от пулеметной стрельбы… И таких картинок-подробностей можно дать очень много. И вся эта мешанина сопровождается звуковым напором: грохотом сапог по плацу, немецкой речью, взрывами гранат… вот именно так поданная информация может зрителя ошеломить…

Вадим, не сказав ни слова, закурил, вышел на балкон. Потом вернулся.

— Знаешь, старик, это действительно бред! Однако что-то во всем этом есть привлекательное… Есть! Но если в фильме будет только одна такая сцена — это бельмо на глазу…

— Зачем же одна? Несколько! Полиэкран должен стать своего рода приемом.

Я уже начинал раздражаться. Но увидел, что Вадим потихонечку «врубается» в проблему, хотя какой-то червячок его все еще точит. Надо дожимать, решил я.

— Вот, к примеру, такой сюжет. В Хельсинки в семьдесят пятом году на совещание прибывают тридцать пять глав государств Европы, США и Канады. Для исторического фильма пропустить событие такого масштаба непростительно. Надо представить всех деятелей — они же личности. Опять прибегаем к полиэкрану: президент Форд спускается по трапу; Чаушеску садится в машину; Брежнев идет по перрону с Урхо Кекконеном; архиепископ Макариос дает интервью… И так за пятнадцать — двадцать секунд мы всех особо важных персон подаем зрителю на «блюдечке с каемочкой»…