Судьба штрафника. «Война всё спишет»?
Шрифт:
— А ну-ка, девчата, покажите пример этому солдату, и мы вас заберем к себе вместо него, — шутил Тамарин.
— Ни, мы нэ будэмо! — ответила за двоих старшая.
— Так мы ж только выпьем за знакомство по глоточку! — настаивал старшина.
Но девчата жадно смотрели на тушенку и кашу с мясом, от которой шел божественный запах. Видимо, чтобы не тянуть время, старшая, а за ней и младшая взяли кружки, хлебнули, ахнули, закрыв ладошкой рот, а потом взяли ложки и торопливо начали кушать. Мы не смотрели на них, чтобы не смущать.
— А теперь, кто допьет из кружек девушек, тот
Все руки, кроме моей, потянулись к кружкам девчат. Те зарделись и с интересом смотрели, кто возьмет. Руки всех задержались, пока не взял кружку Васильев, а вторую мгновенно подхватил Крапивко.
— За кого же мы выпьем? — спросил Васильев. — Мы даже не знаем, как вас звать!
— Мэнэ — Марийка, — сказала старшая.
— А мэнэ — Лэся.
— Я выпью за Марийку, за ее счастье и за то, чтобы скорее кончилась война.
— А я — за Лесю! — не нашелся, что больше сказать, Крапивко.
Личики девочек пылали маком — как же, за них пьют, как за взрослых!
После ужина пошли разговоры, шутки с девушками. Потом стали укладываться спать. Я, Васильев и Тамарин, потушив лампу и раздевшись до белья, втроем улеглись на широкую деревянную кровать, на которой лежала перина. Девушки устроились на своей печи, Крапивко — на лежанке, стоявшей между кроватью и печкой. Крапивко, как я уже писал, был высокий и сухой мужик, лежанка была ему, что называется, по колено.
Тамарин начал подшучивать над Васильевым и Крапивко по поводу их «дам сердца» — мол, пить пили, а теперь — в кусты.
— Это кто в кусты? — спросил Крапивко и полез на печь.
— Бросай нам вниз Марийку, — шутил Васильев, — одну на троих!
Марийка плюхнулась на нас и втиснулась между мной и Васильевым.
— Эй, что вы там делаете? Я сейчас полечу на пол! — И Васильев толкнул меня в бок, добавив шепотом: — Может, уйдем?
Но я не ушел не только потому, что было некуда, но и чтобы шутка не обернулась бедой для девочки. Я подумал, что Васильев не станет последним негодяем и не испортит жизнь и без того обиженной судьбой Марийке — я могу стать сдерживающим фактором. Так оно и произошло. Долго мы шутили, тискались, пока не сморил сон. На печи же свершилось гадкое: утром поднялась с постели тринадцатилетняя женщина. Мы бы этого и не знали, если бы сам Крапивко не заявил:
— Товарищи! При всех клянусь — если останусь живым, то вернусь с войны сюда и женюсь на Лесе. Слышишь, Леся? Я приду, я теперь твой муж!
Мы оторопело смотрели друг на друга и на Крапивко. Рядом стояли крепкий, высокий мужчина за тридцать лет и ребенок, прекрасный, как ангел, и грешный как черт. «Что будет с ней — думал я, — как теперь сложится ее жизнь?»
— Ребята, клянусь!
На улице кто-то крикнул: «По коням!» Крапивко торопливо вытряхнул все, что было у него в вещмешке, на стол. Тогда и я развязал свой мешок, вынул припасенную на крайний случай тушенку, поставил на стол и придавил ладонью. Все заспешили и оставили на столе съестное, а Васильев еще и деньги. Скомканно, словно мы все были виноваты, мы простились и вышли из дому. Подводы уже стояли на улице. Забегая наперед, скажу, что Крапивко остался жив, но сдержал ли свою клятву — не знаю.
Наступила
Помню, мы вошли в село, из которого только что были выбиты немцы. Они обстреливали село со склона пологой горы. Мы разместились так, что постройки прикрывали нас от этого обстрела. На косогоре были видны трупы немцев и наших бойцов.
Пять штрафников, сговорившись, решили без ведома командиров ночью сделать вылазку на этот косогор и поживиться трофеями. Особенно их привлекали часы и спиртное. У нас в то время часы были большой редкостью, у сержантов и рядовых они были только у тех, кто добыл их в бою. После ужина, когда стемнело, эти пятеро поползли на ничейную полосу, да там и пропали.
Через несколько дней наша рота вместе с другими частями пошла в наступление. Когда штрафники прошли поле, на котором лежали убитые немцы, вышли к полевому колхозному стану, атаковали и выбили оттуда немецкий заслон, в бригадном домике на соломе они нашли пятерых пропавших бойцов. Одежда с них была сорвана, тела сплошь покрывали багрово-синие кровоподтеки. На спине у двоих были вырезаны звезды, у других выколоты глаза, вырваны языки. Вот вам и часики…
Внезапно раздался слабый стон, и у одного из пяти замученных шевельнулись пальцы. К нему бросились Иван Живайкин и санинструктор. Тело не было закоченелым, как у других, прощупывался пульс. Боец лежал на животе, на спине его ножом была вырезана звезда, заплывшая запекшейся кровью. Живайкин сделал укол кофеина для поддержания работы сердца и попробовал открыть рот бойца, чтобы влить какое-то лекарство, но резко отдернул руку — во рту не было языка. Хорошо, что немцы, вырезая звезду, положили его на живот, иначе он захлебнулся бы своей собственной кровью.
Бойца отвезли в медсанбат, и он остался жив. После на имя Сорокина мы получили от него письмо, в котором он сообщил все подробности происшедшего. Когда при свете ракеты наши бойцы увидели группу убитых немцев и поползли к ней, приблизившись вплотную, «мертвецы» вскочили и навалились на них. От неожиданности наши солдаты оторопели, и это позволило немцам захватить инициативу. Их было больше, они ожидали наших любителей трофеев, заранее зная, что делать, — видимо, это была немецкая разведка.
Пленных со связанными руками, подталкивая прикладами, пригнали в полевой стан, стали по одному отводить на допрос. Допрашивали поспешно, зло, жестоко избивая, особенно после того, как при обыске нашли немецкие часы. Потом собрали всех вместе и стали у четверых вырезать звезды, выкалывать глаза и отрезать языки, стараясь страхом вырвать у пятого нужные сведения. Боец не выдержал и назвал свою часть, но когда он сказал, что численность роты 30 человек, ему не поверили и подвергли тем же нечеловеческим пыткам, что и остальных. Больше никто ничего не сказал, да и что они могли сказать, даже если бы и захотели, кроме элементарных сведений о своей штрафной роте?..