Судьба — солдатская
Шрифт:
— А я не хочу выделяться, может, — простодушно ответил Закобуня и дунул на машинку так, что волосы снесло, как ветром; пошутил: — Без волос голова, как маковка — на мушку не враз посадишь.
Где-то к востоку послышался комариный гуд самолетов. Стоявшие рядом бойцы задрали головы. Один из них крикнул:
— Вот они! Кажись, наши «чайки». — И показал рукой.
Курочкин перестал стричь. Высоко в небе к фронту действительно летело звено наших истребителей.
— Теперь дела пойдут… Пополнение, — съязвил Закобуня.
Курочкин зло одернул его:
— Остригу, как барана. Сиди и не балагурь. Не время.
Истребители пролетели.
Нарочно оставив на голове Закобуни хохолок, Курочкин засмеялся.
— Хорошо? — спросил он, оглядывая его.
Закобуня ухватился рукой за хохолок и, изобразив на лице нечто вроде удивления, выкатил на сержанта брызнувшие синью глаза.
— Во, — подергивая хохолок, проговорил он серьезно, — був из правобережных холопов, быдло, по прадеду, а став запорожским козаком. Добре! — И притворно попытался встать с камня.
Под общий хохот Курочкин срезал ему этот хохолок и приказал всем, кто подстригся, бежать к прудику помыть головы.
— Карпов, — крикнул он, водя машинкой по голове очередного бойца, оседлавшего валун, — ты старший! Прикажи от моего имени Сутину немедленно идти ко мне. Сколько нарвал травы, с тем пусть и идет. А то он там проволынит.
Карпов, Закобуня и два бойца вприпрыжку побежали к прудику. Почти незаметная тропка вела их, виляя среди противотанковых и противопехотных минных заграждений по земле, никогда не паханной и сплошь усеянной камнями ледникового периода. На этой земле и трава-то росла чахлой, жесткой, как проволока заграждений, опутавших здесь все вкривь и вкось.
У прудика на охапке сорванной травы лежал, раздевшись до трусов, Сутин. Окинув взглядом его нехудеющее, в складках жира, смуглое тело, Закобуня крикнул:
— Встать и живо марш к сержанту! Приказ.
Раздевались, поглядывая, как нехотя собирается Сутин. Одевшись, он связал лежавшей рядом веткой дикой яблони траву и медленно пошел, переваливаясь, как утка, на позиции отделения. Закобуня увидел на берегу прудика яблоньку с отломанной веткой и полуразодранным стволом.
— Ну и паразит… Он же изранил ее скрозь! — сказал Закобуня сам себе, осматривая яблоньку. — Разве ж так можно?
Закобуня, быстро искупавшись, оделся и стал рвать осоку, выбирая подлиннее. Сплетя из нее что-то наподобие веревки и набрав в руку илистой земли из-под ног, он направился к яблоньке. Стянув разодранный по рогатине ствол, замазал рану.
— Гриш, ты что? — удивился, подойдя к нему, Карпов. — Да тут живого места не останется, как бои начнутся.
— Нехай все равно живе, — не обращая на его слова внимания, с остервенением забинтовывал ствол Закобуня и еще раз выругал Сутина: — А ще каже, в колгоспи був. Такых гнать из колгоспу мало.
Карпов стал помогать. Придерживая ствол выше раны, смотрел, как искусно работают руки Григория, сильные, жилистые.
К вечеру над позициями соседа слева, далеко за лесом, появились немецкие самолеты. Это были бомбардировщики Ю-87. С совиными полувытянутыми лапами, они стали в круг и методично, один за другим падая за лес, бросали бомбы, а потом, взмывая, становились обратно в круг. Над лесом росло, заволакивая небо, темно-серое тяжелое облако пыли и дыма. Холмогоров, только что вернувшийся из второго взвода, постоял у своего КП, поглядел бомбежку и устало спустился по ступенькам в блиндаж. Лег на узенькие нары с соломой поверху и невольно ощутил, как земля
В блиндаж ввалился перепачканный в глине Буров. Отряхнув брюки, он сел на край нар. Поглядел на Холмогорова, улыбнулся чему-то, потом сказал:
— Считаешь?
— Что «считаешь»? — не понял Холмогоров.
— Что? Ясно, бомбы. Что еще осталось считать? — Буров беззвучно рассмеялся и показал белые как снег-зубы.
— Нечего их считать.
— И я так думаю, — ответил Буров и вдруг начал рассказывать: — Сейчас возвращаюсь через первый взвод и встречаю Варфоломеева. «Как, — спрашиваю, — считаешь?» Бомбы то есть. А он: «Чего считать их? Война еще не знамо сколь продлится. Так если начать сейчас счет вести — цифр не хватит». Я, откровенно, немного даже растерялся от такого ответа. Говорю: «Ефим Григорьевич, гляжу я на тебя и не пойму: у всех в лице появилось что-то новое… ждут боя, а у тебя…» Он улыбнулся мне, отвечает: «Значит, боятся, — и задумался. — Что мне краснеть, поджидая их?.. Я не девица, и они не парни». — «Ну, не краснеть, скажем, а думать, взвешивать…» — «Я все взвесил, — говорит. — Подойдут, будем драться…» Одним словом, поговорили.
— Ложись-ка, отдохни, — пододвинувшись к стене вплотную, тихо сказал Холмогоров.
Буров отдыхать не стал. Вспомнив, что хотел провести политинформацию с бойцами второго взвода, поднялся и ушел.
Холмогоров полежал-полежал и сел, а потом вышел из блиндажа. Огляделся. От КП Похлебкина шли двое. Понял — не комбат. Немецких самолетов уже не было. Над лесом, за третьим взводом, еще плавала сизая дымка пыли. На душе Холмогорова стало тоскливо до тошноты. «Хоть бы начиналось скорей, что ли?» — И он снова поглядел на тех двоих, идущих от штаба батальона. И вдруг в одном из них узнал по угловатому телу и медведеподобной походке Чеботарева. Не веря, поморгал глазами. Опять вгляделся и вдруг обрадовался, заулыбался. Шестунину, который сидел на ящике возле землянки для отдыха личного состава и писал, видно, письмо семье, крикнул:
— Тимофей, сюда!
Тот как ошалелый, бросив все, кинулся к нему.
— Смотри! — кричал он бегущему старшине. — Чеботарев же это! Чеботарев!
Шестунин, сообразив, в чем дело, остановился. Повернулся в ту сторону, куда указывал рукой Холмогоров. Подойдя уже к командиру роты, сказал:
— Петр… точно.
Холмогоров, радуясь, засмеялся. Вспомнил разговор с Похлебкиным, когда тот, находясь на пункте боепитания роты, выговаривал ему, что плохо работает и даже не списывает со счета подразделения Чеботарева, который, теперь, дескать, ясно, не вернется.
— Пополнение, — наблюдая за подходящим Чеботаревым, говорил вслух сам себе Холмогоров. — Солдат свой дом знает.
Когда Чеботарев с сопровождающим из батальона бойцом подошел к Холмогорову и, отдав честь, начал докладывать, командир роты махнул на него и стал трясти ему руку. Выспрашивал, где был.
Чеботарев похудел. Кожа на лице потемнела, щеки ввалились, и оттого скулы выдавались еще больше. Глаза смотрели холодно и жестко. Только грудь и осталась такой же широкой и сильной да раздували рукава гимнастерки будто отлитые из железа, крепкие мышцы. Во всем поведении Петра — в выражении лица, глаз, в том, как он непринужденно размахивал руками, — во всем этом чувствовалось, что в нем что-то изменилось, чем-то он не походит на себя прежнего. «Будто лет пять жизни ему прибавило», — подумал командир роты.