Судьба, значит…
Шрифт:
– Ну, зачем так официально? – перебивает он меня, поднимаясь из-за стола. – Я же тебя просто так пригласил – поговорить, поспрошать, как служба, настроение? Да ты присаживайся.
– Служба – нормально, товарищ майор.
– Знаю, знаю. Вот и на последних учениях, говорят, хорошо сработал. Кстати, радиоделу где учился?
– Вообще-то я – самоучка. Увлекался физикой, мечтал поступить в институт. Не вышло…
– Молодец!
«Что значит молодец? Я же не поступил. А если бы поступил, не торчал бы сейчас перед тобой».
– А я вот мечтал о военном училище. И, представь себе, поступил. А конкурс был….
«И чего хвастается?
– Сам понимаешь, время было трудное, – продолжал он. – А офицерам паек давали…
Я все еще не понимал, к чему он клонит. И эта его фамильярность.
– Надо бы твоим родителям письмо отправить, – сказал он и вроде как бы обрадовался такой мысли. – Поблагодарить за хорошее воспитание сына.
– Уже отправляли.
– Да? Ну ладно. Еще отправим. Родители кто твои? Знаю, знаю. Мать – учительница, отец – экономист.
«Если знаешь, зачем спрашивать? Чтобы показать, что вообще все обо мне знаешь? И про Роз-Мари?»
Он словно угадал мои мысли:
– Я тут все про всех знаю. Должность такая, сам понимаешь. Служим за границей, нужно быть особенно бдительными. Так что с этой немкой-экскурсоводом заканчивай.
– С какой немкой? – я сделал вид, что удивился.
– Не прикидывайся! Бегаешь, бегаешь к ней. А за такое, сам знаешь… Вот и на прошлой неделе бегал. В воскресенье.
– Да не бегаю я никуда. Это кто-то клепает на меня. Ну сводил молодых в музей. Мы туда их каждую субботу водим. В основном ротный это мне поручает. Как комсоргу.
– Еще и комсорг! – закурил, выпустил струйку дыма. – Роз-Мари, кажется, ее зовут? («Вот гад, все знает!») Что у тебя с ней?
– Ничего!
– Ничего… – хмыкнул он. – Статью твою в газете напечатали.
«Эх, контрик! Не статью, а стихи».
– Это я стихи в книге отзывов написал, а они перевел на немецкий и отправили в газету.
– С твоего согласия?
– Ну, да.
– А почему мне не доложил?
– Да как-то не подумал…
– Не подумал… А о том, что контакт с немками запрещен, подумал? О том, что это прямое нарушение воинского устава, подумал? Да ты знаешь, что за такое… В общем, тебе мой совет, или, если хочешь, приказ: поведешь в следующий раз молодых в Равенсбрюк и скажешь этой своей Роз-Мари, что тебя срочно переводят в Союз. Или досрочно демобилизуют. И чтобы ноги твоей там больше не было. Понял?
– Так точно, товарищ майор.
– Ладно! Иди!
Я взял под козырек, развернулся.
– Стой! – вышел из-за стола. – А скажи мне, товарищ старший сержант, если уж ты такой честный (издевается, конечно), это правда, что меня контриком называют?
– Правда, – не моргнув глазом, отчеканил я.
Помолчал в задумчивости:
– Я не спрашиваю, кто. Этого ты не скажешь.
– Да все, – вырвалось у меня.
– Все? – вернулся за стол. – Вот идиоты! Даже не знают истинного значения этого слова. Контрик, запомни и передай другим, этот тот, кто против нашей революции, против советской власти, против всего нашего: политики, идеологии, против той же воинской дисциплины. Вот ты, например. Ты и есть контрик. Если я дам ход делу, тебе ох как не поздоровится. По крайней мере, дембель твой точно тормознут. Это в лучшем случае. Но я не буду этого делать. Не хочется портить тебе жизнь. Парень ты способный, будешь учиться… При условии, что сделаешь все, как я сказал. Иди!
«Все знает. И, похоже, давно. Почему же тогда молчал? Ждал, когда я окончательно
Уже на следующий день я рванул к Роз-Мари. День был будничный, туристов немного, и, значит, больше обычного удастся пообщаться с ней. Неужто в последний раз?..
Проводила меня до двери, и тут вижу, из-за автобуса выплывают трое с красными повязками на рукавах: старлей и два парадных солдатика. И прямиком ко мне. Солдатики, ладно, не по своей воле в патрульной шкуре оказались и наверняка, будь у них малейшая возможность, выручили бы меня. Но офицеру выслужиться надо. К тому же, наверное, он из соседней, автобатовской части, а автобатовцы, ох как не любили нас, связистов, обзывая чуть ли не интеллигентами.
Что тут было делать? Бежать? Смешно. Глупо.
Оглядываюсь на Роз-Мари: она все еще стоит у входа в музей. Замечательная все же эта черта: попрощавшись с родным, близким человеком, да просто с другом, проводить его взглядом, взмахом руки пока тот окончательно не скроется из виду: в поезде ли, в набирающем ли высоту самолете или, как я сейчас, за поворотом. И не понимаю тех, кто, буркнув «Пока!», тут же кажет тебе спину.
Я заспешил к Роз-Мари, почти подбегаю.
– Вас ис лос? (Что случилось?) – встрепенулась она. Меня всегда умиляло удивление на ее лице (а удивлялась она всему: моему плохому немецкому, моему нежданному появлению, моему неумелому поцелую) – трогательное, по-детски наивное.
– Патрули! – только и сказал я.
– О, майн гот!
Офицер и солдатики деликатно замерли в стороне.
– Шнэль! (Быстрее!), – берет меня за руку и увлекает куда-то вглубь музея. – Здесь ты будешь в безопасности!
– Но мне надо в часть, – показываю на часы.
– Да, да… Айн момент.
Куда-то убежала и вскоре вернулась, радостно улыбаясь:
– Вот, ключи!
Словом, вывела меня через черный выход.
– Спасибо, Роз-Мари! Я побежал.
– Николя! – выдохнула она.
Так ничего и не сказал ей. Ладно, в следующий раз…
Вечернюю поверку проводил Сашка Красненко. Смешно было смотреть на шеренгу молодых. Шеренгу буквально покачивало, настолько нестерпимо было каждому, стоящему в ней, бороться со сном.
Знакомо! Бывало, так вымотаешься за день, что, ей богу, нет большего счастья, чем рухнуть в койку. А теперь вот не уснуть. И тут же просыпаешься, едва зашуршит динамик у поста дневального – за две-три минуты до общеполковой команды: «Дежурным по ротам произвести подъем!»
«А, может, действительно, все сделать, как просил «контрик», и прощай Роз-Мари?»
Ни разу, сколько выезжали на учения, командир полка не приходил к нам на станцию. То ли оттого, что располагались мы всегда поодаль от штабной площадки (уж такова была специфика нашего передатчика: всех давил), то ли оттого, что более всего уделял внимания засовцам (специалистам закрытой связи) – эти всегда должны быть под боком.
И тут видим – о господи! – из-за деревьев появляются комполка и взводный наш Терентьев. Предупреждать же надо! Резко разворачиваюсь и – к ним, успев, однако, шепнуть Ляликову (Ляликов – форменное чучело: ремень на боку, подсумок где-то на заднице): «Подними Балацкого!» (Тот завалился в кабине.)