Судьба. Книга 4
Шрифт:
Сухан Скупой пососал мозговую кость, облизнул жирные губы и спросил:
— Как думаешь, инглизы не вернутся? Столько оружия и снаряжения здесь оставили. Может, придут, а?
— Аллах милостив, — ответил Бекмурад-бай. — Не надо терять надежды.
— Значит, вернутся?
— Ребёнок плачет, а тутовник зреет в своё время. Поживём — посмотрим.
— Если инглизы вернутся, землю нам назад отдадут?
— Непременно.
— Ну, тогда дай бог, чтобы они вернулись. Я пошёл, с вашего разрешения. Спасибо за чай, за соль.
Уже стоя в дверях, Сухан
— Я свои колышки все повыдёргивал к шайтану!
— Глупо сделал, — сказал Бекмурад-бай.
— Зачем — глупо?
— Затем, что, рассердившись на коня, по седлу не бьют.
— Так я за эту землю свои кровные денежки платил! Каждую бумажку вот этими пальцами отсчитывал!
— Забудь об этом. Не время сейчас убытки подсчитывать. На зыбучем песке стоим. Чем больше барахтаемся, тем глубже погружаемся. Завтра же тебе это докажут: и колышки снова забьют, и земельного надела тебя вообще лишат, если ещё что-нибудь похуже не случится.
— Землю отбирают — что может быть хуже!
— Выселят, как нашего Аманмурада, тогда узнаешь, бывает хуже или не бывает.
— Бе! За что выселят? Я никого не убивал.
— Он тоже не убивал — шлюха-то эта живой осталась. А всё равно присудили четыре года высылки.
Жуя бороду, Сухан Скупой поскрёб под мышкой, покряхтел от наслаждения, выплюнул откусанные волоски.
— Что же делать посоветуешь? Опять их на место воткнуть?
— Во всяком случае от лишних бед избавишься.
— Ладно. Так я и сделаю.
И он действительно ползал по полю, расставляя вешки по местам, аж до тех пор, пока поблек лунный свет и заалел восточный край неба. Убедившись, что всё в порядке и никто из аульчан не видел его проделок, отправился спать, усталый донельзя.
Утром на полях Сухана Скупого стали собираться люди. Шли те, кому предстояло получить здесь свой надел, шли и просто так, из досужего любопытства. С гиком и визгом носились мальчишки — народ проворный и вездесущий. Деловито и беззлобно перелаивались собаки, звонкими голосами перекликались женщины. В ауле царило праздничное, хотя и несколько нервозное, оживление.
Вообще безземельные, которым впервые улыбалось счастье похозяйствовать на собственной земле, держались поскромнее, потише, будто действительно сомневались, не заедают ли чужой кусок. Но те, кому пришлось продать свою землю за два батмана джугары или сорной муки, откровенно радовались и не скрывали этого. Кто-то фантазировал о своих будущих достатках, кто-то опасливый остерегал, что. мол, с чужого хлеба живот пучит. В ответ смеялись: хорошо, если вспучит, как у Сухана Скупого, это не страшно. На Сухана ты работал, возражали, а у тебя батраков не будет, с толстым брюхом кетменём не помахаешь.
— Не было случая, чтобы кто-нибудь из нас съел сознательно чужую крошку, — степенно рассуждал Аннагельды-уста. — А если кто и съел, сам того не ведая, аллах простит невольный грех. Но и заноситься не пристало человеку, ибо неугодна гордыня ни богу, ни людям. Нам не надо многого — пятерню в рот не засунешь.
— Или у Сухана Скупого, — поддержали со стороны.
— У Бекмурад-бая не уже!
2
Аждархан — сказочное чудовище, дракон.
— У Вели-бая такой же! С виду — куриная гузка, а разинет — верблюд проскочит, ног не поджав!
— Охов, люди, за своим кровным идём, которого мы в голодный семнадцатый год лишились. За своим, не за чужим!
— Верно говорите! Вот у меня десятина всего-то и была, а уж какая землица! Рукой её погладишь — она без полива урожай давала. Всю на танапы порезал, всю продал…
— Наверно, до сих пор глаза не просыхают?
— Могут ли просохнуть, если каждый танап слезами поливал. Не землю — печень свою, отрезая кусками, продавал!
— Да-да, у меня такое же. Домой приходишь — сидят, как галчата с открытыми ртами, в твой рот смотрят. В могиле только и забудешь такое! И лица у всех пухлые, жёлтые, как воск. Траву всё ждал, травой думал поддержаться — где там, пришлось землю за бесценок продать.
— Все мы продавали за бесценок. Я за свой последний танап от Сухана Скупого мешочек зерна принёс. Жена на что безгласная женщина, и та не выдержала, заплакала: «Это и всё, что он дал? Неси ему назад! Пусть он зерно это вместе с землёй нашей проглотит, а я лучше детей обниму и умрём голодной смертью — легче будет». И дети рёвом взревелись, за материно платье цепляются, помирать не хотят. А я стою с мешочком в руках и, что делать, не знаю, впору самому завыть.
— Да, пережили такое, что не приведи аллах и вспомнить.
— Вспомнишь — мороз по коже.
— Ничего. Получим свою землицу назад — заживём как следует.
— Аннагельды-уста, вас считают мудрым и рассудительным человеком, знатоком шариата. Скажите, как вы сами смотрите на всё это?
Старик посмотрел на спросившего. Нет, этот не продавал своей земли в голодный год и имени его нет в списке тех, кто должен сегодня получить надел. Видать, за компанию увязался. Так какая же болячка у него чешется?
— Я не ишан, не мулла, не ахун и не кази, — ответил Аннагельды-уста, — я такой же человек, как и вы и мнение моё имеет вес наравне с вашим.
Хотелось бы услышать умное слово знатока шариата. Я знаю одно: если на торгу сказал: «Уступаю!» и хлопнули по рукам, то тут хоть сгори, а проданную вещь не вернёшь. Пока слово в тебе, оно твой раб, сказал его — становишься сам рабом слова. Так говорили наши отцы и прадеды.
Настырный ревнитель шариата не принадлежал к числу зажиточной верхушки аула — это Аннагельды-уста знал точно. Знал и не мог понять, чего он добивается, сея ненужные сомнения в сердцах людей. Одёрнуть бы его, чтобы замолчал, не болтал попусту. Но люди уже прислушиваются к спору, не надо оставлять их под бременем сомнений.