Судьбе загадка (сборник)

Заяицкий Сергей Сергеевич

— Вот к тебе пришли, — сказала женщина, — не знаю, кто такие.

Посетители назвали себя, и на испуганно-удивлённый взгляд полковника Степан Александрович произнёс:

— Нам бы хотелось с вами поговорить конфиденциально.

— А я вам, собственно, на что-с? — спросил полковник.

— Очень важное дело, Лев Сергеевич Безельский полагал…

— Да я не знаю никакого Безельского! Впрочем, позвольте, был такой Сергей Петрович Безельский ещё он пушку поднял и надорвался.

— Ну, а это его

сын, — уверенно заявил Пантюша.

— Так, так, здоровый был человек, но пушка его все-таки осилила. Ну и что же?

— Мы не можем при свидетелях, — сказал Степан Александрович, хмуро поглядев на толстую женщину и старика, который в это время перекувырнул чашку, положил на неё огрызок сахару и произнёс:

— Так, стало быть, замётано?

— Ты, Бумочка, с Данилычем выйди в кабинет, я вот с ними поговорю, а потом опять с Данилычем.

— Только ты без меня ничего не предпринимай, — сказала женщина и удалилась с Данилычем.

— Дело, собственно говоря, идёт о взрыве моста через Оку, — сказал Степан Александрович, умно и проницательно глядя на полковника.

— Виноват…

Лев Сергеевич надеется, что вы поможете нам своим многолетним опытом и знанием укажете, как всего быстрее и безопаснее взорвать мост, то есть в том смысле, чтобы никто не мог заподозрить о нашем участии в этом деле.

В это время полковник внезапно откинулся на спинку кресла. Лицо его исказилось, глаза налились кровью и почти вылезли из орбит, и он несколько раз с выражением невыразимого страдания шмыгнул носом. Затем лицо его вдруг приняло обычное выражение.

— С утра сегодня хочется чихнуть, — сказал он, — и никак не могу. У нас в полку был поручик, так он, бывало, когда ему также вот чихнуть хочется, схватится, бывало, за нос и бегает.

Старичок посмеялся:

— А вы, господа, в самом деле, зачем приехали?

И тут, к великому недоумению Степана Александровича, Пантюша вдруг сказал:

— А что, этот старик Данилыч случайно не огородник?

— Огородник.

— А бриллиантов он не покупает?

— Покупает.

— Может он купить у меня вот эту вещь, это одна дама знакомая просила продать.

И, к негодованию Степана Александровича, Пантюша вынул из кармана футлярчик с брошкою Нины Петровны.

— Пумочка, — крикнул полковник, — поди-кась сюда!

Степан Александрович встал, сверкая глазами.

— Я не буду вам мешать, — произнёс он с тонким сарказмом в голосе и вышел в переднюю, а оттуда, одевшись, на улицу.

По широкой улице неслась метель, залепляя желтеющие огоньками ставенные щели. Степан Александрович думал об огромном, ужасно длинном и тяжёлом мосте, ледяными арками нависшем над застывшей рекой.

«Взорвать этот мост, — думал он, — и большевики слетят, а человек, считающий себя отставным полковником,

быть может, даже гордящийся своим чином, нисколько не загорается этой идеей, а интересуется больше какой-то брошкой. А между тем стоило ему только захотеть, и мост разлетелся бы на мелкие куски. Почему я не сапёр, господи боже мой, почему я не сапёр».

Дверь отворилась, и вместе с полоской света на улицу выскочил Пантюша. Он, по-видимому, не в силах был скрывать свою радость, напевал и приплясывал.

— По полторы тысячи за карат, — произнёс он, — и просил ещё привозить, завтра же начну всех своих тётушек перетряхивать. Этак, пожалуй, при большевиках заживём ещё лучше, чем при царе.

Через час они уже стояли в телячьем вагоне, ныне приобретшем права пассажирского, и слушали удивительный разговор других пассажиров, сплошь состоявший из одного излюбленного российского ругательства, повторяемого то с бесшабашной жизнерадостностью, то с глубокой грустью, то с философическим глубокомыслием.

Степан Александрович ехал, погруженный в глубокую задумчивость. «Злится, что я у Нины Петровны брошку перехватил, — думал Соврищев, — чёрт с ним, не зевай в другой раз».

Но Пантюша ошибся. Он не знал, он не мог понять микроскопическим своим мыслительным аппаратом, что в душе Степана Александровича происходил душевный переворот, столь же великий, как переворот Октябрьский. И когда поезд доплёлся наконец до Курского вокзала, то в потоке матерщины на перрон вылетел из телятника не прежний Степан Александрович Лососинов. Прощаясь, он не подал Пантюше руку. Идя по глубокому снегу на родную Пречистенку, встретил он отряд людей в серых шинелях, громко певших: «Вставай, проклятьем заклеймённый» — и вдруг почувствовал, что на спине у него выросли крылья.

— Не будь на мне ботиков, — говорил он впоследствии, — я бы, наверное, улетел в тот миг в счастливое царство грядущего. Моё сердце забилось вдруг, так сказать, в унисон с сердцем Советского правительства, и я понял вдруг, какое в этом великое заключается счастье!

В этот вечер старушка М-м Лососинова сидела, по обыкновению, в своей комнате, а перед ней стояла на столе кубышка с сахаром, и она размышляла, куда бы убрать эту кубышку, чтобы её не могли найти при обыске.

Степан Александрович вошёл в комнату бодро и торжественно.

— Мама, — сказал он, — вы человек старый и отсталый в духовном отношении, я же человек молодой, живой, мне принадлежит будущее.

«Жениться хочет, — задрожав от радости, подумала госпожа Лососинова, — лишь бы не на какой-нибудь финтифлюшке».

— Я знаю ваше отношение к партии, вы, конечно, будете возражать, бранить меня.

— Да что ты, Стёпа, — перебила старушка, — если хорошая партия, за что же я бранить буду. Девица?