Судьбы и сердца
Шрифт:
Верую, волненья не тая,
Что и впрямь горела, как ракета,
Фронтовая молодость моя!
И читал я о боях, о громе,
О ветрах и гибели друзей,
А потом о нежности, о доме.
О солдатской матери моей.
Ты смотрела в поле, не мигая,
И сказала тихо, как во сне:
— Я в стихах не очень понимаю,
Только вечер нынешний, я знаю,
Навсегда останется во мне…
Может, вправду быть тебе поэтом?!
Нет,
И представь, что августовским летом
Позвонит вам девушка одна.
Ну, вот так же, на исходе дня,
«Извините, если помешала!
Я стихи в газете прочитала…
Это Шура. Помните меня?»
Ты ответишь холодно и хмуро,
А в глазах презрительный прищур:
«Шура, Шура, что еще за Шура?
Мало ли звонит мне всяких дур!»
Искра смеха — будто лучик света!
Редкая минута тишины
Посреди грохочущей войны.
Мир… звонки… Да сбудется ли это?!
Все казалось призрачно-забавным.
И обоим было невдомек,
Что случись и вправду твой звонок —
Там, в далеком мире, в должный срок,
Как все было б здорово и славно!
Увидала письма. Улыбнулась:
— Девушки?
— Допустим, что и так.
— Что же ты нахмурился, чудак?
Мне-то что! — И с хрустом потянулась.
А затем с лукавинками глаз:
— Извини, что так спроста и сразу,
Любопытство исстари у нас.
Ты сказал кому-нибудь хоть раз
О любви?
— Да нет еще. Ни разу.
— Вот и славно. Честное же слово,
Болтунов… ведь их не сосчитать!
Не успеют «здравствуйте» сказать —
И «люблю», пожалуйста, готово!
— А вот это, — тронула письмо, —
Мамино. Я верно угадала?
Если б мне когда-нибудь само
Вдруг пришло такое вот письмо,
Я б луну от радости достала!
Что застыл безмолвно, как вопрос?
Нет, с рожденьем у меня в порядке:
Дед меня нашел в капустной грядке,
Говорят, скворец меня принес.
Что ж, я впрямь невесело росла,
Золушка и та того не ведала:
Тиф, невзгоды… Мама умерла…
Мне и четырех-то даже не было.
Вечно хмурый пьяница отец.
Мачеха — еще вторая рюмка.
Это в сказке: туфельки, дворец…
Жизнь суровей: девушка-боец,
Сапоги и докторская сумка.
Впрочем, жизнь всегда за что-то бой!
Все настанет: и цветы и платья.
Будем живы, мы еще с тобой
Побываем где-нибудь во МХАТе!
Ну, пора. Смеркается. Пойду! —
Протянула руку. Быстро встала
И легко тропинкою
Помахав ушанкой на ходу.
Глава IV
ПРАЗДНИЧНЫЙ ВЕЧЕР В МОСКВЕ
В ледяную топая броню,
Пляшет вьюга над Москвой-рекою,
Заметая белою крупою
Голубую тонкую лыжню.
Нынче день капризен, как судьба:
Утром солнце звякало капелью,
А затем прихлынула с метелью
Белая сплошная ворожба.
Я сижу, не зажигая света,
И включать приемник не хочу.
Нынче время, памятью согрето,
Шлет сигнал из дальнего рассвета
Кодом по сердечному ключу.
Тот рассвет у неба в изголовье
Был крутым от просоленных слов,
Красно-белым от бинтов и крови,
Черным от воронок и дымов.
Тяжкий грохот, прокатясь по крышам,
Прогремел за праздничным окном.
Только сердце почему-то слышит
Тот, другой артиллерийский гром!
Тот, другой, что, силы не жалея,
Был тараном схваток боевых.
Помнишь, Шурка, наши батареи?
Помнишь хлопцев, павших и живых?!
Помнишь жмыхи, что порою лопали?
Помнишь шутки, раны, ордена?
Помнишь, как катилась к Севастополю
Фронтовая грозная весна!
ИШУНЬСКИЕ ПОЗИЦИИ
1
В линзах солнце дымное дробится,
Степь — как скатерть с блюдцами озер.
Мы берем Ишуньские позиции.
Впереди, как в сводке говорится,
«Полный стратегический простор».
Ни куста, ни крыши, ни забора,
Широта, простор и благодать.
Только лупят из того «простора»
Так, что от свинцового напора
Головы порою не поднять.
Ну а мы, однако, поднимали.
Как смогли? У господа спроси!
Но таким огнем прогромыхали,
Что земля качнулась на оси!
Их окопы, танки, минометы,
Разом — огнедышащий погост.
И рванулась матушка-пехота,
И пошла, как говорится, в рост!
Хорошо ли обогрелись, фрицы?
Жарьтесь, за огнем не постоим!
Мы берем Ишуньские позиции,
Мы идем, освобождая Крым!
2
В полдень зуммер, топкий, как заноза:
— Вал пехоты выдохся, ослаб.
Враг застрял в траншеях, у совхоза,
Через час, не позже, новый залп!
Турченко не любит разговоров.
Развернул планшетку:
— Вот смотри:
Здесь совхоз, А там, у косогора,