Судьбы Серапионов
Шрифт:
Именно та пора оказалась временем самого мрачного недовольства Фединым властью. В спецсообщении Управления контрразведки НКГБ (направлено наркому в 1943 г.) «Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов» характеристика Федина устрашающая: «До 1918 года был в плену в Германии, поклонник „немецкой культуры“, неоднократно выезжал в Германию и был тесно связан с сотрудниками германского посольства в СССР», а следом — более чем неосторожные слова писателя в записи сексота [429] . Наверняка в ГБ завели дело на Федина и достаточно было команды сверху, чтобы готовый «немецкий шпион» был арестован. Но Федину повезло — приняли более «гуманное» решение.
429
Власть и художественная интеллигенция. М., 1999. С. 494.
Книгу «Горький среди нас», особенно вторую её часть, в 1944 году подвергли жестокому разносу: рецензия в «Правде» называлась «Ложная мораль и искаженная перспектива» (подробнее об этом в сюжете «Летом 1946-го…»). Несправедливость разноса Федин переживал тяжело
430
Вс. Иванов. Дневники. М., 2001. С. 308. (Запись 24 апреля 1943 года).
431
Власть и художественная интеллигенция. С. 524–525.
Произнести с трибуны подобных слов Федин, понятно, не мог, он говорил в кулуарах, но настроение его было именно таким. Книга «Горький среди нас» осталась незаконченной (написаны две части: 1920–1921 и 1921–1928); писать правду о последующих годах было тогда совершенно невозможно, и Федин это отлично понимал — особенно после разгрома второй части. Откровенной же ложью можно было только испортить всю работу. Отдадим Федину должное — он этого не сделал.
Войну Федин воспринимал со стороны. Поразительна запись в дневниках Вс. Иванова 3 февраля 1943 года: «Вечером сидели с К. Фединым, — за графинчиком. Победа под Сталинградом даже и его прошибла, хотя он и её пытается умалить… До чего же русский человек, пожив немного в Европе и научившись говорить по-немецки, способен унижаться, — впрочем, сам не замечая этого, — дабы казаться европейцем. А ведь Федин и талантливый, и умный» [432] . Здесь, пожалуй, сказалось и другое — желание преуменьшить то, к чему Федин оказался непричастен…
432
Вс. Иванов. Дневники. С. 254.
В Переделкине Федин дружил не только с Вс. Ивановым, но и с Пастернаком — дружба и литературные симпатии были взаимными [433] . 3 сентября 1944 года Федин записал в дневнике: «У Пастернака — Шестая симфония Чайковского в 4 руки. Огромное освобождение. Очень много решил в романе: пока играли, вышло все, что не выходило… Музыки часто недостает» [434] ; в записи 1954 года: «Другого поэта равной силы у нас сейчас нет» [435] (Мог ли думать Борис Леонидович, как жестоко через 4 года предаст его «друг Костя»? [436] )…
433
Пастернак давно уже относился к Федину «как к равному» — в этом смысле характерна его фраза в письме главному редактору Издательства писателей в Ленинграде Г. Э. Сорокину 14 марта 1933 г.: «Если будет желание черкнуть, сообщите о Федине и об Ахматовой. Как и что они?» (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома 1979. Л. 1981. С 214 / Публикация А. В. Лаврова, Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака). Выборка имен красноречива.
434
К. Федин. Собр. соч. Т. 12. С. 96.
435
Там же. С. 327.
436
Соответствующие документы напечатаны в книге: Борис Пастернак и власть. Документы 1956–1972. М., 2001.
Роман Федина, который упоминается в записке сексота — «Первые радости», начало задуманной Фединым трилогии о революции. К тому времени, когда он был завершен, ничего не изменилось в литературной политике Сталина (более того, вызревали кошмарные акции 1946 года), но «Первые радости» благополучно появились в «Новом мире» (Федин записал в дневнике 25 октября 1945-го: «Все прошло необычайно гладко, — уже давно ничего так не проходило, без единого возражения, без споров, без каких-либо требований о перемене слов или передвижке запятой», но вместо того, чтобы задуматься над этим, он себя утешал: «Так, впрочем, печатались прежде все романы, начиная с „Городов“…» [437] , хотя идеологическая обстановка в стране с 1924 года изменилась круто). Федин хорохорился, но недвусмысленное политическое предупреждение 1944 года срабатывало, и в замышляемой трилогии он даже не пытался дать сколько-нибудь подлинную картину трагических судеб революционной России. Подспудно он теперь тщательнейше соотносил свои замыслы с возможной реакцией властей.
437
К. Федин.
Самые черные послевоенные годы Федин прожил благополучно, хотя в безопасности себя тогда не чувствовал никто. Он преподавал в Литинституте, «служил» в Союзе писателей. В 1950 году Федин помогал Зощенко деньгами, добрым словом (самые опасные для М. М. времена прошли, но его жизнь оставалась еще очень трудной).
Вторая книга трилогии — «Необыкновенное лето» была завершена в 1948-м, а в 1949-м обе части получили Сталинскую премию — это была почти гарантия, что автора тронуть не должны. Федин не спешил с продолжением трилогии, иногда мечтательно думал о завершении книги «Горький среди нас» — остались ненаписанными тридцатые годы [438] …
438
27 марта 1952 г. Федин записывает в дневнике: «Публиковать сейчас воспоминания, хотя бы и более глубокой давности, чем начало 30-х годов, без ущерба для фактов невозможно» (Т. 12. С. 244).
Третью часть трилогии («Костер») Федин писал почти тридцать лет — вяло и тягостно, публиковал помаленьку (критики — Шкловский в том числе — понятно, пели дифирамбы), но завершить работу не получилось. Начав живописать 1937-й и 1941-й годы, когда это дозволялось, не уложился в срок, пришли иные времена, и темы эти даже в фединском исполнении стали нежелательными…
После смерти Сталина, когда тени каких-либо угроз для Федина навсегда исчезли, захотелось ему пожить спокойно, а значит — в дружбе с не сажающей теперь налево и направо властью. Оказалось, что он так вжился в советскую систему, что и в те короткие годы оттепели, когда многие деятели нашей культуры пытались её либерализовать, укрепив и развив хрущевские антисталинские «прорывы», Федин остался в стороне от этого процесса. Его вполне устраивало, что перестали сажать всех подряд, а на те произведения, которые вызывали недовольство властей, он легко мог раздражиться тоже.
Характерны его записи в дневнике 1954 года после прослушивания Десятой симфонии Шостаковича (Федин любил и посещал симфонические концерты, дружил с Мравинским и Шапориным, помнил Шостаковича еще юным в Питере). Весь пафос этой трагической музыки, воспринимавшейся тогда как впечатляющее изображение страшного мира сталинской тирании, оказался Федину чужд, и бурный восторг зала был ему досаден («Донесет ли слушатель что-нибудь домой из драматической борьбы инструментов, при которой присутствовал? Потому что я так и не решил для себя — что было сильнее продемонстрировано симфонией: власть композитора над некой трагической стихией или неподвластность ему этой стихии?» — итоговое суждение Федина о прослушанном «трагическом нечто» [439] ).
439
К. Федин. Собр. соч. Т. 12. С. 327.
Константин Федин был увенчан званием советского классика, депутата Верховного Совета СССР, избран действительным членом Академии наук СССР (1958), первым секретарем Союза писателей (1959), удостоен звания Героя социалистического труда (1967). В ответ на такие лавры требовалось всего лишь не брыкаться (не писать «неправильно» самому и не поддерживать других пишущих «неправильно»)…
Его суетная забота о бессмертии казалась осуществленной.
И вдруг появился никому не известный бывший зек Солженицын, и слух о его повести мгновенно облетел весь мир. Такую славу пережить было свыше сил Федина. И, как только отношение в верхах к Солженицыну переменилось, наш герой, с энтузиазмом поспешил навстречу явным и тайным желаниям Старой площади.
Последние двадцать лет жизни Федина отмечены несмываемым позором. В угоду властям он последовательно предавал друзей и коллег — редколлегию «Литературной Москвы», Пастернака, Твардовского и «Новый мир»; в 1965 году одобрил арест писателей Синявского и Даниэля (Брежнев приехал к нему на дачу «советоваться» по этому вопросу [440] ), затем высылку Солженицына… Он уже привык менять свои суждения, если они не совпадали с мнением власти. Скажем, восторженно высказывался о рассказе Яшина «Рычаги» из «Литературной Москвы» [441] , а когда узнал, что рассказ этот взбесил Старую площадь, на официальном собрании выступил с вероломной критикой альманаха, поддержав его запрещение [442] . Или: читал в рукописи «Доктора Живаго» и называл роман гениальным, но как только власти потребовали, вписал в текст антипастернаковского заключения самые резкие, самые злобные слова — отрекся и от романа, и от его автора, и, будучи дачным соседом Пастернака, даже не вышел проститься с умершим старым другом…
440
В. Каверин. Эпилог. С. 256.
441
К. Чуковский записал в дневнике 21 марта 1957 г.: «Был вчера у Федина. Он с восхищением говорит о рассказе „Рычаги“. „То, что описано в „Рычагах“, происходит во всей стране, — говорит он. — И у нас в Союзе писателей. Когда шло обсуждение моей крамольной книги „Горький среди нас“, особенно неистовствовала Шагинян. Она произнесла громовую речь, а в кулуарах сказала мне: „великолепная книга“. Ну, чем не рычаг!“» (К. Чуковский. Дневник 1930–1969. С. 250).
442
Член редколлегии «Литературной Москвы» М. И. Алигер рассказывала мне: «Наш сборник был органом Московского отделения Союза писателей, и, когда его начали критиковать (если это можно назвать критикой), мы обратились к Федину (он был руководителем Московского отделения). И он сказал, что „Литературная Москва“ — это главная заслуга и удача Московского отделения и он будет повторять эти слова везде. Однако через 1–2 месяца на Пленуме Федин обрушился на нас. Этого удара нельзя было выдержать» (Запись беседы 14 января 1976 г.).