Судебные речи известных русских юристов

Автор неизвестен

С Цинамзгваровым имело место то, что бывает со всяким увлекающимся, со всяким фанатиком; не в нем сидела идея, но он весь ушел в идею, завоеван ею, готов бы ею клясться, на нее присягать. Такие люди -- прямые создатели легенд. Легенду не в состоянии сочинить, пустить в ход какой-нибудь Лоладзе,-- она требует живой веры. Когда эта живая вера произвела свое действие, когда ей поддались сотни и тысячи субъектов более слабосильных, посредственных, тогда и только тогда являются спекулянты, которые на этой вере строят свои расчеты и на ней уже возводят свои хитроумные постройки. Разница между обоими деятелями, как между вдохновенным пророком начала всякой религии и авгуром, опытным в надувательстве публики. Именно вследствие этого убеждения Цинамзгваров лег пудовой гирей на весах и перетянул чашу обвинения. Не знающая подробностей, жадная к самым пикантным открытиям публика, видя и слыша это лицо, от самого алтаря правосудия исходящее, знающее последний протокол, выдающее результаты последнего допроса и последней выемки, с разинутыми ртами ловила каждое изречение и повторила в сущности на тысячу ладов, как самую правду, личные, субъективные убеждения Цинамзгварова, приучилась на все обстоятельства дела, даже безразличные, смотреть его предубежденными глазами. Этому настроению публики вторила и печать, печати всегда выгоднее угадывать вкус толпы, нежели идти против потока. Обрисовалось странное явление, травля людей, против которых вооружилось все общество-

Как грибы после дождя, являлись свидетели обвинения по собственному вызову, и свидетели большей частью фальшивые, например, Осканов, обвинявшийся в мошенничестве, который со слов Хундадзе назвал даже No 406 фаэтона, в котором увозили Андреевскую в мешке, но когда ему предъявили Хундадзе, то он его не признал. В деле есть весьма интересный отзыв редакции Тифлисского Вестника о том, что чуть ли не каждый день получаемы были предложения и советы открыть при редакции подписку на увеличение средств сыскной полиции по открытию убийц Н. Андреевской. Я не имею положительных данных, но я слыхал, что подобные сборы делались и, может быть, на них-то и рассчитывал располагающий известными средствами на подпаивание подсудимых Ваал Лоладзе. В один тон с публикой настроена была и судебная власть, приглашавшая Цинамзгварова в качестве непременного понятого, в качестве советника и участника в следствии. Есть постановления и протоколы, которые до того поражают своею необычайностью, что ничего подобного не встречается во всех концах и местностях обширной России, по крайней мере, той ее части, где действуют судебные уставы. Для примера я укажу на постановление о Мелитоне Кипиани. Это был бывший слуга, рассчитанный Д. Чхотуа. 22 июля он заходил в дом Шарвашидзе. Это и была единственная сильная улика, на основании которой постановили его арестовать с прибавкой: "Есть против него и другие улики, которые не могли быть приведены, так как сообщение их обвинением могло бы быть вредно для дела". Второй пример. Производившим кутаисское следствие указывалось полиции: дознать, между какими лицами вращался Шарвашидзе и не готовился ли он послать в Россию убить своего шурина К. Андреевского. Полиция может делать о чем угодно дознания; каждый уверен, что я спокоен под щитом судебной власти, когда начинается дело без законных к следствию оснований. Если дано предписание о дознании, то и полиция должна предположить, что есть уже законные основания предполагать, что Шарвашидзе настоящий убийца. Я вас прошу указать, где эти данные? По темным слухам следователь решается поверить, не убийца ли человек, на которого не подано даже и доноса. Третий пример. Когда началось следствие в Кутаисе о том, где обедают и; завтракают Шарвашидзе и Анчабадзе, появились анонимные письма, грозившие разными неприятностями следователю. Может быть, эти анонимные письма и подкинул Чхотуа, но его привлекли к ответственности на основании одних анонимных писем, по подозрению в убийстве Н. Андреевской, 28 августа 1876 г. и, вопреки 398 статье, допросили только 2 сентября, следовательно, с произвольным лишением свободы в течение пяти дней, так как постановление об аресте могло последовать только после привода с допроса.

Под влиянием сложившегося предубеждения и в обществе, и в магистратуре производилось следствие, искало силы и лиц, для которых Чхотуа был будто бы только ширмой, где обрывались факты, подставляло гипотезы и подгоняло показания свидетелей и факты к предвзятым предположениям и объяснениям. Тенденциозность определилась на всем объеме следствия. Конечно, в большей части случаев доказать такой тенденциозности нельзя; она сказалась в том, что оправдывающие обстоятельства только намечены вскользь, но есть два рода показаний, в которых ясно, как на ладони, обнаруживается неправильный процесс подтягивания и прилаживания их к предвзятой идее, а именно показания подсудимых Мгеладзе и Коридзе и показания В. Андреевской; в обоих случаях допрашивали несметное число раз и добывали данные, совсем противные прежде добытым, но прямо соответствующие изменившимся представлениям и взглядам следователя.

Итак, что касается до подсудимых Мгеладзе и Коридзе, то прежде всего в рассказах этих сквозит намерение обрисовать и действующих лиц, Н. Андреевскую и Д. Чхотуа таким образом, чтобы сделалась правдоподобной их вражда. Но прием употреблялся такой, как у писателя, который, не зная народа, думает, что он живым его перенес в свой рассказ, если вложил в уста своих героев несколько ругани и похабщины. Н. Андреевская и Д. Чхотуа ругаются как пастухи или гренадеры. Н. Андреевская в чужом доме чужую прислугу обзывает мамдзагли (собачий сын). Д. Чхотуа говорит, зачем эти проклятые приехали, и берет с Зураба Коридзе клятву в таком роде: пусть меня причастят собачьей кровью, если я выдам. Неправда ли, какая бездна! Жаль только что картинка выходит суздальская, азбучная, как раз соответствующая уровню понимания сочинителей. Оба показания Мгеладзе и Коридзе относительно образа совершения преступления основаны на первоначальном предположении полиции, что труп тут же кинули в реку, левее водоворота, и что беспрепятственно он проплыл до Караяза. Для того, чтобы бросить, должны были входить в реку; вот почему, по словам Коридзе, сапоги у Чхотуа были совсем мокрые.

Вынудить то полупризнание, которое сделано Мгеладзе и Коридзе, можно было, только обещая им безнаказанность или смягчение наказания, а достигнуть того и другого можно было, только придумав объяснение вроде компромисса, чтобы и волки были сыты, и ювцы остались целы. Людей не предупредили, их заставили быть безмолвными свидетелями убийства, да взяли клятву, что они будут молчать. Как средство заставить их уличать Д. Чхотуа, выведены на сцену призраки четырех туманных рыцарей в темных черкесках, с кинжалами. Д. Чхотуа стоит во главе их. Для облегчения их работы Д. Чхотуа приказал убить одну и запереть остальных собак. У него при обыске 2 августа не найдено, к сожалению, ни грязных сапог, ни полусапожек, но оказался револьвер. Им машет он и кричит Мгеладзе: "Убью и брошу труп твой в реку". Окно, по показанию Мгеладзе, было открыто, несомненно; по несомненному удостоверению В. Андреевской, оно было заперто и завешено. Такова была первая серия показаний, добытых в то время, когда Габисония еще крепился и когда его уличали только языки Церетели и Мусы-оглы.

Показание Церетели не проверено, но есть его знаменитая записка; есть и показание при следствии Мусы, столь блистательно им опровергнутое на суде. В обоих готовится совершенно новое объяснение убийства в связи с распространившимися сомнениями -- могла ли Н. Андреевская проплыть в одну ночь от Тифлиса до Караяза. Если она не проплыла, то ее вывезли и бросили; если вывезли и бросили, то должен был кто-нибудь видеть фаэтон, и стали, с одной стороны, разыскивать людей, которые видели чем-нибудь особенным отличающиеся по способу езды фаэтоны, с другой -- являются показания личностей, которые нечто подобное замечали. Ходит слух, что какая-то баба в фаэтоне на Куре колотила двух господ. Карапет Агаров, генеральша Минквиц и сторож ее дома Грикур Элиазаров, семья Принцев и майор Алиханов видели собственными глазами скачущий во весь опор фаэтон или фаэтоны с более или менее многочисленными седоками, мужчинами и женщинами, скачущие от "Кружка" к Михайловскому мосту. Один ли или более фаэтонов, -- это вопрос; по крайней мере верно, что фаэтон, где, по словам семьи Минквиц, сидела женщина в черном, между мужчинами, с распростертыми руками,

мог быть тот же фаэтон, которому Алиханов готовился обрезать шашкой ремни и в котором у ног мужчин что-то лежало в мешке. К довершению путаницы, поутру, на одном из спусков к Куре Ивано Вартанов, духанщик, был разбужен какой-то веселой компанией, которая чуть не выбила окна, крича: "Ослиный сын! дай водки!" -- бросила ему целковый и, не дожидая сдачи, уехала. И эту историю припутали: "может быть, убийцы так наскандальничали на радостях, что совершили, наконец, свое темное дело?.. Ввиду этих показаний легенда решительно усвоила себе фаэтоны, а вслед за легендой готово показание Габисония, сочиненное в лазарете, уже совершенно отличное от показаний Мгеладзе и Коридзе. Нину не душат на кухне, не несут на площадку, а прямо к фаэтону через двор, завертывают в мешок и везут мимо Алиханова вскачь в Ортачалы и за Ортачалами к спуску. Так изображает дело доктор Маркаров. Есть имя фаэтонщика -- Нико, и номер новый, и даже подробнейшие указания, сколько денег получил каждый из нанятых. Как согласовать показания Мгеладзе и Коридзе с показанием Габисония, если бы оно было дано? Но, зная музыку, легко обойти все диссонансы и остановиться на согласных аккордах. Одни говорят: стащили в реку, другие -- вывезли, все говорят -- убили. Итак, если убита, к чему теряться в противоречиях?

При дальнейшей обработке дела подробности еще более улетучились, даже сам фаэтон не существует; но все-таки осталось самое существенное, самое главное и уже ничем не доказанное -- это гипотеза о рыцарях тумана, о всесильных убийцах и этот призрак, в котором сидит квинтэссенцированная легенда, подводит ныне подсудимых под каторжные работы. Неопределенное показание о фаэтоне заставило забыть о брошенном рассказе Мгеладзе и Коридзе; но и о них вспомнил опять апеллятор, товарищ прокурора Холодовский, в своем протесте. Почему же и их не употребить? Докажите, что они фабрикованы. Я уже это, полагаю, доказал и еще раз докажу: вспомните мокрые сапоги и револьвер Чхотуа. Мокрых сапог не оказалось, а револьвер, по показаниям Константина Дадашиколиани, оказался купленным с патронташем за 21 руб. 50 коп, на следующий день после события 22 июля, когда Чхотуа считал себя в опасности не только от юстиции, но и от публики, и приобрел это смертоносное оружие.

Противоречий в показаниях Варвары Андреевской я не буду излагать; я уже на них указывал: они бьют в нос, режут глаза. Кажется, ревностные следователи, Кобиев и Цинамзгваров, допрашивали В. Андреевскую в Тифлисе; между тем в Одессе, при мелочном допрашивании о том же, о чем она уже была в Тифлисе допрошена, от нее добыто совсем противное тому, что добыто в Тифлисе. Я припомню только заключительные слова ее показания при Кобиеве и ^Цинамзгварове от 28 июля: "У Нины никаких неприятностей с Чхотуа не было. Мне крайне неприятно, что из-за этого дела явились нарекания в обществе на Чхотуа и на моего зятя. Я этим слухам не верю и совершенно уверена, что здесь никакого преступления не могло быть, а просто несчастный случай при купании, на которое моя дочь, Нина, как я ее знаю, могла по-своему характеру смело решиться".

Многие соображения эти и тому подобные отзывы забыты, а взяты из показаний В. Андреевской последующие, позднейшие, когда ей, слабой женщине, втолковали, что Нина убита и эти только отзывы легли в основание приговора.

Деятельность окружного суда в этом отношении я бы охарактеризовал следующим образом: окружной суд имел перед собой самый трудный материал -- чистые, хрустальные струи исторического предания, сливающиеся с мутными притоками бессознательно ложной легенды, с грязными и вонючими осадками из клоак подлога с нарочно деланными показаниями. Он, по своему крайнему разумению, старался поступить критично, но не успел; плавающие по поверхности явную падаль и нечистоты он выделил, но затем он забыл, что и в очищенном-то жидком остатке, без твердых частиц, к чистому примешано грязное, что тончайшие миазмы, не видимые на глаз, разведены в целом растворе и что прежде чем воспользоваться этой водой, надобно ее профильтровать, а может быть, и подвергнуть перегонке.

Я не оскорблю вас, господа судьи, если скажу, что и я, и мои клиенты возлагаем на вашу совесть надежду, что вы совершите эту великую, трудную работу. Я кончаю без риторических орнаментов, без фраз, я убежден в их невинности.

Тифлисская судебная палата приговор суда присяжных оставила в силе {По поводу приговора по этому делу В. Д. Спасович, вспоминая о нем через 8 лет, писал: "По тифлисскому делу не могу доныне отрешиться от глубочайшего убеждения, что оно кончилось печальною ошибкой, что пострадали невинные люди, указанные заблуждающейся народною молвой" (В. Д. Спасович, Соч., т. VI, СПб., 1894, стр. 1).}.

Дело Дементьева¹

¹Обстоятельства настоящего дела подробно воспроизводятся в защитительной речи. Дело рассматривалось С.-Петербургским военно-окружным судом. Дементьев обвинялся в отказе исполнить приказание поручика Дагаева и в оскорблении последнего.

Господа судьи! Хотя судьба, а может быть и жизнь, трех людей висит на конце пера, которым суд подпишет свой приговор, защита не станет обращаться к чувству судей, играть на нервах, как на струнах. Она считает себя не вправе прибегнуть к такого рода приему, потому что настоящее дело похоже на палку, которая имеет два конца. Один только конец рассматривается теперь, другой еще впереди. В этом деле так слились два элемента: то, что сделал солдат, и то, что сделал офицер, что разделить их можно только мысленно, а в действительности оно и неразделимо: насколько смягчится участь солдата, настолько отягчится участь офицера, насколько палка опустится для одного, настолько она поднимется для другого. Подсудимый находится в очень трудном положении, вследствие особенностей военного судопроизводства, вследствие примечания к статье 769, в силу которого ввиду соображений высшего порядка поручик Дагаев не может быть вызван в суд. Его отсутствие чрезвычайно затрудняет работу разоблачения истины, разбирания, кто говорит правду, кто говорит неправду. Если бы Дагаев был на суде, если бы он мог живым словом передать подробности происшествия, то как человек, молодой, образованный, может быть, он и изменил бы отчасти показания, данные им на предварительном следствии, и, может быть, участь подсудимого была бы смягчена. Но если даже он и не изменил своих показаний, то из слов его, из образа действий на суде сквозила бы та истина, до которой приходится теперь добираться путем весьма трудным, окольным путем соображений, сопоставлений, сравнений, заключений. Путь этот требует большого хладнокровия, нужно приступить к делу со скальпелем в руках, с весами, как для химического анализа, и только таким образом, сказав сердцу, чтобы оно молчало, обуздав чувство, установить факт. Раз установив факт, можно будет дать чувству разыграться против того, кто окажется виновным, дать место состраданию к тому и другому, потому, что обе стороны одинаково нуждаются в нем, потому что офицер, если не оклеветал, то ввел в искушение своим образом действий солдата, и виновен в том, что ему грозит теперь тяжкое наказание. Тогда можно будет руководиться соображениями, почерпнутыми из сферы военного быта, из сознания глубокой необходимости строгой дисциплины. Но до установления самого факта нельзя руководствоваться этими соображениями; до установления факта для суда не существует офицера и нижнего чина, а существуют только Дагаев и Дементьев.