Судить Адама!
Шрифт:
Ручьев встретил в переулке бородатого священника отца Василия. И говорили они в самом деле о названии комбината. В спешке он столкнулся с ним носом к носу, извинился, а отец Василий спросил:
– О чем закручинился, молодой человек?
– О названии своего комбината, – сказал Ручьев, часто дыша. – Не знаю названия, батюшка. Не подскажете ли? Вот так надо! – И чиркнул рукой по горлу.
Отец Василий, в мирской легкой одежде – брюках и рубашке с коротким рукавом, в сандалиях,– невольно улыбнулся. Он слышал, что директором пищекомбината назначен комсомольский секретарь
– Новое название велели придумать, – разъяснил Ручьев, видя недоумение священника. – Сам начальник управления приказал. Лично.
Отец Василий склонил седую косматую голову, стал думать. Если лично начальник, надо думать.
– Скорее, батюшка, тороплюсь.
Отец Василий покивал, поднял на него умные глаза:
– Хорошо название «Слава богу!», но вам, неверующим, думаю, не подойдет. Можно – «Сытная пища», но это хуже, это – мирское.
– Плохо, – махнул рукой Ручьев и, хромая, побежал дальше.
– «Румяные щеки»! – крикнул поп вдогонку. Ручьев не оглянулся.
В райкоме его встретили с веселой сердечностью. Как раз начался перерыв, все члены бюро и приглашенные курили в коридоре, и появление Ручьева сразу было замечено.
– Привет и горячие поздравления, коллега! – Громадный Мытарин сгреб его за плечи, потряс и подтолкнул к Заботкину.
Этот сразу захлопотал о своем:
– Ну как с деньгами? Выдали получку, нет?… Что же ты, разбойник, делаешь? Мы же план по выручке завалим!
Но Заботкина ловко оттер редактор Колокольцев:
– Был у моих ребят? Материал в завтрашний номер им вот так надо. Интервью хотели дать, а по Башмакову – фельетон. Утром они бегали к тебе, да что-то неудачно. Ты почему не стал с ними разговаривать, загордился?…
Межов заметил, что новоиспеченный директор не в себе, взял его под руку, повел в кабинет Балагурова, участливо спрашивая:
– Что стряслось, Толя? На тебе лица нет, хромаешь, перевязанный… И на бюро опоздал…
– Да печать все, замучился…
– Печать? Какая печать, местная?
– Местная. Наша. Съели. – Ручьеву было неловко, и он отводил виноватый взгляд.
– Ты что-то путаешь. Газета ведь еще не вышла, какая же печать? Ну проходи, проходи. – Он пропустил его вперед, закрыл за собой двойные двери кабинета.
Балагуров сидел в переднем углу за столом и, потный, бритоголовый, с расстегнутым воротником сорочки, кричал в телефонную трубку:
– Ты мне плакаться брось, ты скажи прямо: сдашь завтра мясо или не сдашь?… Осенью за второе полугодие повезешь, а план первого кто будет выполнять?… Всем трудно. – Он заметил Ручьева, подмигнул ему. – Вот ко мне зашел новый директор пищекомбината Ручьев… Да, да, Башмакова сняли как необеспечившего, а Ручьев вот передо мной, и сразу видно, что воюет: одна рука уже забинтована… Вот-вот, и ты воюй за план… Торопись, четыре дня осталось.
Загнанный Ручьев с мятым пиджаком через руку торопливо прошел к столу, присел на стул и с вопросительной опасливостью посмотрел на Балагурова. Озадаченный Межов сел рядом.
– Печать… комбинатская… нечаянно… – Ручьев чуть не плакал.
Куда делось его удалое, честное лицо, его веселость, стремительная легкость и готовность лететь в будущее? Неужели эта легкость была только от неведения, малого опыта, молодости? Неужели готовность не обеспечивалась характером и деловым балагуровским воспитанием, пусть непродолжительным? Это же был превосходный комсомольский секретарь, смелый, мобильный, постоянно активный. Что же сегодня произошло?
– Что произошло, Толя? – спросил Балагуров. – О какой печати хлопочешь, о стенной?
– Нет, о настоящей. Резиночка такая, кругленькая. – Он показал, соединив большой и указательный пальцы в кольцо. – Бумаги заверяют.
– Не понимаю.
– Без ручки была. Башмаков такую передал. Вот я и съел.
– Съел в прямом смысле? Скушал?
– Скушал. – Ручьев в отчаянии показал синеватый, уже выцветающий язык. – Случайно, Иван Никитич, нечаянно. В кармане лежала, рядом с колбасными кружочками… Не завтракал я, не успел. А тут звонят, ходят, бумагами завалили… Теперь все встало, денег не дали, мясорубки пошли в металлолом…
Межов невольно улыбнулся, а смешливый Балагуров откинулся на спинку кресла и, дрожа всем телом, красный, залился-зазвенел в неудержимом хохоте. Он всегда умел быть непосредственным и веселым. На этот его смех в дверь заглянул жадный до всякого веселья Мытарин, но Балагуров сразу спохватился, замолк и замахал рукой, запрещая ему входить. Мытарин недовольно убрался и прикрыл за собой дверь.
– Что же ты наделал, Толя? – Балагуров достал платок и вытер вспотевшее лицо и гладкую, блестящую голову. – Ты хоть понимаешь, что ты натворил?
– Понимаю, Иван Никитич. – Ручьев с трудом поднял повинную голову и опасливо посмотрел на своего наставника. Тот был серьезен, тревожен.
– Не понимаешь, Толя. Это же смех на всю Хмелевку, а узнают – на всю область, на всю нашу Россию! Это посмешище, Толя, позор, и не только тебе, но и всем нам. А сколько будет сплетен, разудалых упражнений всяких фельетонистов, сатириков! Нашито, наверно, уже пронюхали, строчат?… Чего молчишь? Были у тебя эти новенькие газетчики Мухин и Комаровский?
– Были, Иван Никитич. И я у них был. Объявление хотел дать, а они не взяли. Документ, говорят, нужен о съедении. Фельетон, говорят, дадим с удовольствием, а объявление без документа – нет.
– Вот-вот, они такие. Эх, Толя Толя!… А я надеялся, что ты утрешь нос Башмакову, мечтал увидеть, как черт в церкви плачет. Что вот теперь делать?
– Надо позвать Колокольцева, – сказал Межов, – пусть пресечет эту затею с фельетоном. А объявление дать простое: «Утерянную печать Хмелевского пищекомбината считать недействительной». Сейчас я его позову.