Судный день
Шрифт:
Он велел гуламу звать придворных.
Едва все вошли в тронный зал, шах приказал незамедлительно взять под строжайший надзор все оружейные склады и мастерские, равно как и оружейников и их подмастерьев. Затем обратился к кази Баязиду, который, достав свои письменные принадлежности, приготовился записывать, и в этой своей извечной позе показался вдруг таким состарившимся, что в глазах его, излучающих усталую мудрость, шах прочитал понимание и безнадежность:
– Объявите аснафу щирванскому наше повеление...
Ибрагим сделал паузу и, поглядывая из-под частокола своих ресниц на Гёвхаршаха, медленно подошел к простенку, где висела эмблема ширваншахов вырезанная из цельного куска янтаря огромная бычья голова на красном шелке, а под нею соха,
"Если сверну с пути, то обуйте меня в чарыхи, дайте в руки соху и отправьте обратно". С той поры, став своеобразным дополнением к эмблеме ширваншахов, висела на простенке под бычьей головой соха, и Ибрагим в трудные дни политических сложностей и неурядиц приходил и подолгу стоял здесь. Особенно часто он оказывался здесь, подле сохи, в часы послемолитвенного душевного покоя и близости к богу, когда следовало находиться в молельне или в покое уединения. Дотрагиваясь до сохи, отполированной руками, многих поколении крестьян еще до того, как она попала к нему, шаху-землепашцу, он обретал душевный покой и возвращался к самому себе. И, случалось, находил простые и точные решения, помогавшие найти выход из самых сложных и запутанных положений.
– Огласите!
– повторил он.
Казн Баязид обмакнул перо в чернильницу и замер в ожидании. Все присутствующие в тронном зале застыли, затаили дыхание и впившись глазами в шаха, и Ибрагим повелительно продолжал:
– - По воле бога и пророка его мне удавалось доныне обеспечить вам безопасность и благоденствие, не прибегая к оружию. Я не защищал свое богатство вашими жизнями, а, напротив, с помощью своего состояния ограждал ваши жизни и покупал мир. Завоевателей, шедших на нас с мечом, я встречал золотом и шелками. Когда восемь лет назад Тохтамыш с девяностотысячной армией двинулся на Щирван, я остановил его богатыми дарами и спас нашу землю от разорения.
Завтра после заутрени все содержимое моей казны будет вынесено на дворцовую площадь, упаковано и погружено на верблюдов, чтобы отправить эмиру Тимуру. Подданные могут пройти через площадь, дабы стать свидетелями, что во имя их спасения шах-землепашец присовокупляет к дарам все свои личные драгоценности, за исключением перстня-печати. Шах закончил.
Кази Баязид, а за ним и все остальные придворные в глубоком молчании опустились на колени перед самоотверженным шахом. Но гаджи Нейматуллах, который лучше всех понимал, чем грозит опустошение казны, и хорошо помнил, каких тяжких трудов ему стоило заполнить ее, стоял как вкопанный, ошарашенный решением шаха. Стоял на своем месте и принц Гёвхаршах.
Ибрагим, еще раз бросив взгляд на соху, обратился к сыну:
– А теперь ступай и дай им должный ответ!
Гёвхаршах, медленно наклонив голову, зашагал к выходу и скрылся за тяжелыми златоткаными портьерами.
12
Впервые за долгие годы осознав со всею ясностью, какой катастрофой может окончиться их опасная политика, понимая, что уже ни в чем не сможет прийти к согласию с отцом, который, так решительно отказался от защиты Фазла, и тем не менее должен будет подчиняться и выполнять его распоряжения, Гёвхаршах не знал, какой ответ ему держать перед ожидавшими его хуруфитами. Он прошел по длинному коридору, ведущему из тронного зала к выходу, не замечая косых и укоризненных взглядов своих родственников, телохранителей шаха, стоящих молча вдоль стен, вышел под арку с колоннадой, спустился по широким веерообразным ступеням на Мраморную площадь и поднял голову лишь тогда, когда услышал резкий скрежет дворцовых ворот.
На него напряженно смотрел Юсиф, стоявший в окружении мюридов-гасидов с факелами в руках. Гёвхаршах медленно приблизился к нему:
– Намаз мой безуспешен. Шах не одобрил демонстрации. Гасите факелы и расходитесь.
Юсиф, не двигаясь, стоял и смотрел на
Гёвхаршах, рассказав ему обо всем, что произошло во дворце, снова опустил голову, но, чувствуя смятение и потребность в исповедании, признался:
– Позиция шаха раздвоила мне душу. Если он решит привести указ в исполнение, я не смогу воспротивиться ему...
– И, не договорив, ощутил неожиданно, как далеко вдруг отдалился от него Юсиф.
Губы Юсифа дернулись в презрительной усмешке, он швырнул факел на землю, затоптал его и удалился. Гасиды сделали то же самое, а вслед за ними и все огромное сборище народа побросало и стало затаптывать факелы, и город, освещенный, как днем, в один миг погрузился во тьму. Густой дым от затоптанной пакли, поднявшись вверх, заволок яркое пламя огней в больших заполненных углем и нефтью глиняных плошках, установленных на караульных башнях.
Впервые в жизни Гёвхаршах ощутил себя таким одиноким и, стоя в печали, не знал, куда ему идти - вслед за друзьями по духу или во дворец, к отцу. Как горячо ни любил он отца, изменившись в своих убеждениях, он чувствовал, что отдаляется от него и душою. И как ни приблизился по воззрениям на мир к Фазлу, как ни предан был ему, но и с ним не слился духом, и от него был отдален. И признание, которое он сделал Юсифу, еще дальше отбросило Гёвхаршаха от них. Он понял это по выражению лица Юсифа и по тому гневу, с каким мюриды швырнули на землю и затоптали факелы. Веры ему больше не будет. "Жемчужина" шаха, он вдруг обесценился, и единственное доверенное лицо Фазла во дворце Гюлистан лишился и его доверия.
Он стоял в кромешной тьме, в которую вдруг погрузился город, и сердце его разрывалось надвое, одной своей половиной стремясь к самоотверженному и мудрому шаху-отцу, а другой - к Устаду, глашатаю и борцу за справедливость. Душою наследника он был у ширванского трона, душою Амина Махрама уносился к тебризскому трону великого царства свободы и всеобщего братства.
Принц осознал, что оказался вдруг на распутье.
Из числа ширванских вельмож Фазл кроме него приблизил к себе еще и бакинского правителя гаджи Фиридуна, дав ему тайное имя Дервиш Гаджи. Но и Фазл, и все халифы знали, что, как ни велика и бескорыстна помощь бакинского правителя хуруфитам, душою он больше предан шаху. Да он и не скрывал этого и вслед за старшим братом гаджи Нейматуллахом любил повторять: "За человека, который служит моему шаху, голову сложу, а кто вредит шаху, тот мне наипервейший враг".
Гёвхаршах непоколебимо верил, что рано или поздно политика его отца воссоединится с программой, намеченной Фазлом, и с одинаковой преданностью служил обоим.
Пройдут годы, наступит день, когда предводители великой армии под знаменем хуруфи, призовут его к ответу и потребуют сделать выбор, и Гёвхаршах, сделав последнее отчаянное усилие воссоединить свою раздвоенную душу, втайне от отца подпишет договор, на основании которого ширванский трон должен отойти под покровительство единого царства справедливости с центром в Тебризе, и, выбрав наконец один из двух путей, сам окажется на третьем, ведущем на плаху.
Теперь же, стоя в темноте, он и не помышлял о выборе: обе стороны ему были близки и дороги, он не мог бы порвать ни с одной. И Гёвхаршах решил объясниться с друзьями, сказать им, что его признание отнюдь не означает отказа от служения Фазлу; что, напротив, предупреждая о действительных размерах опасности он призывает их к осторожности и продуманным действиям.
Спускаясь вниз по склону, он прошел мимо особняка гаджи Нейматуллаха, из окон которого, несмотря на тревогу и смуту, как всегда, доносились звуки чанга и камана, и заспешил, в самую древнюю часть города, где в лабиринте закоулков, отдававших даже в эту теплую весеннюю ночь сыростью и затхлостью, помещалась тайная квартира хуруфитов. Сворачивая на узкую улочку Гёвхаршах оглянулся еще раз на огромную толпу в белеющих хиргах, которая далеко внизу сплошным потоком шла по булыжному спуску, усеянному затоптанной, но еще дымящейся паклей факелов, к Главным воротам.