Суфии: Восхождение к истине
Шрифт:
Вот, например, стихи, приписываемые самому Джунайду:
О разжигающий пламя в моем сердце мощью Твоей, если б захотел Ты, то угасил бы в моем сердце собою пламя. Нет позора, если бы я умер от страха и от опасения, в том, как Ты поступаешь со мной, позора нет, позора нет!
Или стихи Ибрахима ал-Хавасса:
Стерпел я часть мучений из страха перед совокупностью их, и отразил я душу мою ради души моей, так что возвысилась она. Заставил я ее пить неприятное ей, пока не привыкла она, а если б выпила она это все целиком, содрогнулась бы О, как много унижений, которые подносит душе кубок почета, и как много душ вследствие почета впадает в унижение. Если
Этот отрывок — прекрасная иллюстрация к психологическим состояниям — макамам терпения и покорности, о которых мы говорили выше.
Следующие стихи Шибли уже затрагивают тему любви в более или менее плотской окраске:
Расплавилось мое тело от того, что в моем сердце, и расплавилось мое сердце от того, что в теле. Перережьте вервь мою, а если хотите, свяжите, всякое дело, исходящее от вас, для меня прекрасно. Люди уверились в том, что я — влюбленный, не знают они только Того, к Кому моя любовь.
Еще отчетливее эта окраска в таких стихах Йахйи ибн Муа да ар-Рази — первого автора, читавшего с минбара полный курс суфийских теорий:
Я умираю от болезни, для которой не найти лекарства, и нет избавления от того, что я испытываю из бед. Говорят: Йахйа обезумел после того, как был здоров, и не знают порицатели о том, что у меня внутри. Когда болезнь мужа — любовь к Господину его, то на какого же врача-целителя он может надеяться, кроме Него? С Аллахом проводит он жизнь свою, наслаждаясь, увидишь ли ты его покорным или мятежным. Предоставьте меня себе самому и не умножайте скорби моей, и отпустите мои поводья, чтобы я мог пойти к Повелителю повелителей. О, бегите от меня и пожелайте разрыва со мной, и не раскрывайте того, что скрывает мое сердце. Поручите меня Господину и прекратите попреки мне, дабы мог я дружить с Господином несмотря на все то, что случается со мной...
Таких отрывков можно привести много. Все они близки по характеру, отличаются резко выраженным индивидуальным стилем только стихи Халладжа, отдельные образцы которых мы видели выше.
Когда суфийское движение перебросилось в Иран и начало развиваться в городах, где родным языком был персидский, то возможно, что первое время на суфийских беседах все же пользовались такими арабскими стихами. На это, по-видимому, указывает такое замечание Газали:
«Такие люди, которые не знают арабского, испытывают экстаз от арабских стихов, а глупцы смеются... Эти дураки и того даже не знают, что верблюд тоже арабского языка не знает, а бывает так, что под действием песни погонщика-араба столько проходит с тяжелым вьюком вследствие силы пения и восторга от него, что, когда придет на стоянку и пение кончится, он тут же падает и околевает. Этому дураку надо начать спорить и препираться с верблюдом, что ты, мол, арабского не знаешь, откуда в тебе такой восторг. А бывает и так, что из арабских стихов понимают что-либо такое, что не является их смыслом, но понимают так, как им показалось, ибо цель-то их — не комментарии к стихам. Так, один человек пел: "Не посетило меня во сне ничего, кроме мечты о вас". Суфий пришел в экстаз. Его спросили: "Почему ты пришел в экстаз, ведь ты же не понимаешь, что он говорит?" Он ответил: "Как не понимаю? Он говорит — мы измучены, и правду говорит, все мы измучены и устали, и в опасности..."»
Но, конечно, такое случайное «понимание» могло давать желательный эффект только в редких случаях, чаще же такое арабское пение воспринималось в Иране лишь как музыка. А раз отпадала сила воздействия самого художественного слова, то и воздействие было, конечно, более слабым.
О суфийских «беседах» (маджлис) на иранской почве у нас материалов немного, но я полагаю, что ясное представление об их характере по имеющимся источникам все же получить можно.
По этому вопросу
Когда шейх временно поселился в Нишапуре (двадцатые годы XI в.), он постоянно устраивал маджлисы и имел огромный успех. На этих беседах очень многие изъявляли желание вступить в число его мюридов, посетители осыпали его богатыми дарами. О количестве мюридов можно судить по указанию на то, что в его ханаке пребывало сорок постоянных жителей и восемьдесят приезжих. Во время бесед шейх на минбаре постоянно пел стихи и стихами приводил многих в экстаз. Его враги именно этот обычай его и осуждали, считая это несовместимым с серьезностью шейха. Они говорили: «На беседах он излагает не комментарии на Коран и не изречения Пророка, а только поет стихи». Каков был характер этих стихов, можно судить по такому любопытному преданию. В Нишапуре была одна праведная женщина из почтенной и уважаемой семьи по имени Иши Нили. Праведность ее была столь велика, что она сорок лет не выходила из дому на улицу и даже не ходила в баню. Услыхав о беседах шейха, она решила послать туда свою прислугу, чтобы она послушала и рассказала ей. Старуха пошла, но из всех поучений шейха не запомнила ничего, кроме пропетого им четверостишия такого содержания:
Был у меня данг серебра, на одно хабба* меньше. Два кувшина вина купил я, немножко меньше. На моем барбате ни верхней струны не осталось, ни нижней. Доколе же ты будешь говорить: каландарство и горе, горе!
* Данг — одна восьмая дирхема, хабба — обычно одна десятая данга.
То есть даже и в таком положении гуляка не унывает и все покорно принимает. Когда старуха прочитала своей хозяйке эти стихи, та пришла в ужас и воскликнула: «Разве можно считать захидом того, кто поет такие слова!» В наказание за такое недоверие к шейху у нее разболелись глаза, и она избавилась от этого недуга лишь благодаря чудесному вмешательству самого Абу Саида.
Это предание ясно говорит о том, что подобные стихи (рубаи) в то время считались несовместимыми с саном шейха, легкомысленными и безнравственными. Можно думать, что стихи такого рода были тогда преимущественно продуктом народного творчества. Это доказывает как тот хорошо известный факт, что рубаи — форма не арабского происхождения, так и другое интересное указание, содержащееся в той же биографии.
Рассказывают, что шейх Абу Саид, проходя по нишапурско-му базару мимо торговца рабами, услышал, как молодая рабыня пела в сопровождении чанга такие стихи:
Сегодня в этом городе нет такой подружки, как я. Привели меня на базар, а покупателя и нет. К тому, кто хочет купить, влечения у меня нет, А к кому влечение, тот купить меня не может.
Нет сомнения, что это рубаи — импровизация, что это такая форма, в какой и до наших дней иранцы и таджики изливают свои чувства. Вместе с тем, между приведенным выше рубаи и этой песенкой по существу разницы нет никакой, и рубаи из проповеди Абу Саида, конечно, тоже идет из народа. О другом рубаи шейх говорил, что получил его от одного из своих учителей, Бишра ибн Йасина:
Без тебя, о душа, не знаю я покоя, благодеяния твои сосчитать не могу. Если на моем теле каждый волосок станет языком, то и тогда одну тысячную часть благодарности выразить не смогу.
Здесь та же народная форма, но содержание показывает, что создано оно все же специально для суфийской беседы.
Наряду с рубаи среди использованных Абу Саидом стихов есть и газель, по характеру приближающаяся к рассмотренным выше арабским стихам:
На друга за всякий пустяк нельзя обижаться, ибо эта любовь такова — то радость, а то горе. Если унизит вельможа, унижение — не в укор, а если опять обласкает, то клеймо обиды остынет. Сто добрых дел из-за одного злого нельзя забывать, если опасаешься шипов, нельзя есть финики. Он гневается, ты проси прошения, ведь нельзя же каждый день брать себе нового друга.