Сухово-Кобылин. Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга
Шрифт:
Это чувство одиночества в литературе переродилось позднее в чувство ненависти к «литературному цеху».
Цех отвернулся от него.
Но зато… «В гимнастике приняли отлично — кричали ура».
Старые товарищи — повесы и донжуаны, фехтовальщики, кутилы и игроки — качали его на руках, стреляли в его честь шампанским и хвалили напропалую: «Друцкой — выразился наконец, как я хотел: “Всё прекрасно — характеры, форма”. Чайковский — что такого разговорного языка еще у нас на сцене не было. Что публика в восхищении, что есть люди, которые обещались видеть пиэссу всякий раз, как будут ее играть; что это явление необыкновенное в нашей литературе, какого уже 15 лет не было со времен “Ревизора”».
Противоречия были разительные.
Но не было в его жизни дня более странного и противоречивого, чем день седьмого представления
Он был еще в постели, в плену летучих видений утреннего сна, и только слуги, под присмотром камердинера готовившие столовую к завтраку, нарушали дремотную тишину осторожным звоном тарелок, когда по широким чугунным ступеням парадного крыльца всходила замедленным шагом стройная процессия. Впереди, в длинном черном пальто поверх рясы, высоко подняв голову и держа перед собой запечатанный сургучом конверт, выступал пожилой, но довольно бодрый на вид священник с красным тугим лицом в сиреневых прожилках, обрамленным небольшой округлой бородой; за ним следовало несколько чиновников в пестрых шубах и с толстыми папками под мышками; затем — полицейские чины разного достоинства, но все с одинаково поднятыми воротниками; замыкал процессию квартальный поручик с двумя жандармами при саблях.
— Барин! Александр Васильевич! — испуганно шептал камердинер, мягко, но настойчиво толкая его в плечо. — Вставайте… за вами пришли… священник, полиция!
— Что?.. А?.. Куда? В тюрьму?!.
— Не знаю, батюшка! Помилуйте дурака… Они все там, в гостиной, требуют вас!
Через полчаса, наскоро умытый и одетый камердинером, он резким движением распахнул двустворчатую дверь и быстрыми шагами вышел в гостиную. Вся делегация поднялась со стульев и кресел. Александр Васильевич окинул всех беглым взглядом — узнал старика в рясе, который уже надел сверкающие круглые очки и осторожно распечатывал конверт. Это был отец Иоанн, в миру Георгий Соколов, священник Московской епархии, участвовавший в работе следственных комиссий по делам дворян и исполнявший особые предписания Сената и надворного суда. Александр Васильевич на полушаге остановился посреди гостиной и заложил за спину левую руку, как будто изготовился фехтовать.
— Чему обязан, господа? — сухо проговорил он.
— Господин э… отставной титулярный советник… извольте выслушать определение Правительствующего сената от одиннадцатого ноября сего года по делу об убийстве э… купчихи Луизы Симон-Деманш, а также постановление по этому делу духовного начальства Московской епархии.
Чиновник отошел назад и, смиренно склонив голову, произнес:
— Читайте, батюшка.
Соколов начал читать, и по мере того как слова — слитно, без единой паузы — струились в его бороду, лицо Александра Васильевича мрачнело и бледнело. Его глаза неподвижно глядели мимо священника; под скулами вздрагивали желваки.
— Рассмотрев на заседании 11 ноября 1855 года дело об убийстве московской купчихи Луизы Ивановны Симон-Деманш, — зачитывал отец Иоанн, — Правительствующий сенат, учитывая обстоятельства, расследованные Особой Чрезвычайной и Высочайше Утвержденной следственной комиссией, нашел необходимым дать по этому делу определение для дальнейшего его прохождения по всем инстанциям, коим предписывается руководствоваться в своих действиях настоящим решением Сената, а именно:
1. Отставного титулярного советника Сухово-Кобылина по предмету участия в убийстве Деманш и подговора для сокрытия сего преступления своих дворовых людей принять убийство Деманш на себя — оставить в подозрении.
2. За любодейную связь Сухово-Кобылина с Симон-Деманш, продолжавшуюся около восьми лет и разорвавшуюся жестоким смертоубийством, события которого наводят подозрение на самого Сухово-Кобылина в совершении преступления с его ведома и при его участии, подвергнуть его строгому церковному покаянию для очищения совести и по усмотрению духовного епархиального начальства.
Закончив с этой бумагой, отец Иоанн зачитал постановление Московской епархии, в котором предписывалось произвести процедуру церковного покаяния 11 декабря 1855 года в церкви Воскресения на Успенском Вражке во время утренней службы в присутствии уполномоченных чиновных лиц Московского надворного суда, уголовной палаты и Правительствующего сената.
Александру
Александр Васильевич еще с минуту, не двигаясь с места, стоял посреди гостиной, держа в руках листы, просвеченные лучами морозного зимнего солнца, смотревшего в окна:
«Верить ли глазам — так сбывается непостижимейшее и невозможнейшее в жизни, два великих события рядом: одно нежданно-негаданно дает венок лавровый, другое бесчеловечною рукою надевает на голову терновый и говорит Ессе Homo [17] . Что я вытерпел! Что пережил! Или страшно много во мне силы? Куда ведет судьба, не знаю. Странная судьба, или она слепая, или в ней высокий, сокрытый от нас разум. Сквозь двери сырой сибирки, сквозь Воскресенские ворота привела она меня на сцену Московского театра и, протащив по грязи, поставила вдруг прямо и торжественно супротив того самого люда, который ругался мне и, как Пилат, связавши руки назад, бил по ланитам. Теперь далее ведет судьба — публичному позору и клеймению предает честное имя, и я покорен тебе, судьба, — веди меня, я не робею, не дрогну — не дрогну, даже если и не верю в твой разум, но начинаю ему верить. Веди меня, Великий Слепец — судьба».
17
Се человек (лат.). Согласно Евангелию от Иоанна (Ин. 19:5) с этими словами прокуратор Иудеи Понтий Пилат показал жителям Иерусалима Иисуса Христа после бичевания, увенчанного терновым венцом, желая возбудить к нему сострадание толпы. (Прим. ред.)
В 11 часов утра в Брюсовом переулке, в двух шагах от дома графа Гудовича, где восемь лет, сохраняя в сердце любовь и преданность, жила француженка Деманш, при огромном стечении народа, который толпами осаждал церковь Воскресения на Успенском Вражке, состоялась церемония публичного церковного покаяния отставного титулярного советника Александра Васильевича Сухово-Кобылина.
Вечером того же дня с величайшим триумфом, какого еще не знала русская сцена, прошло седьмое представление «Свадьбы Кречинского». Драматург, несколько часов назад стоявший на коленях перед иконами под строгими взглядами чиновников и полицейских, присутствовал в театре. Он сидел слева, в литературной ложе, куда устремила взоры, встав со своих мест, вся публика после окончания спектакля. И в течение получаса, сотрясая стены Малого театра криками «Браво, Кобылин!!», она стояла с поднятыми лицами. Все восторженно смотрели в его сторону. Он не поднимался с кресла. В сумраке не было видно лица, и только фамильные бриллианты сверкали на белом атласном галстуке, светившемся в глубине ложи…
«Вечером был в театре, — записал он, вернувшись домой. — 7-е представление. Всё полно… Играли отлично, актеры все сыгрались. Шумский также пошел — наконец ожил. Садовский также. Театр вполне понял пиэссу и судорожно вздрагивает от сдерживаемых рукоплесканий. Полный, полный успех! Фурор!! Итак, утром бесчестье, вечером слава. Переход резкий — странная, странная судьба!»
Литературная критика была озадачена грандиозным успехом пьесы автора, впервые заявившего о себе в литературе. До 17 декабря, кроме небольшого отчета о премьере и нескольких заметок о беспорядках у кассы Малого театра, о спектакле ничего не писали. Молчание нарушили «Санкт-Петербургские ведомости».
Утром 18 декабря Александр Васильевич примчался на квартиру к Шумскому возбужденный, злой, удивленный. Он расхаживал по комнате и, потрясая в воздухе газетными листами, восклицал:
— Вот! Вот! Вышла рецензия на мою пиэссу! Какого-то глупого и бестолкового господина! Здесь всё видно: литературный цех, с одной стороны, поражен пиэссой, а с другой стороны, никак не хочет очистить ей прочное место в литературе и дать мне право почетного гражданина… Ничего — я сам его возьму!
Рецензия была огромная — на четыре газетные страницы! То комкая их, то снова расправляя, Александр Васильевич зачитывал Шумскому выдержки, беспрестанно повторяя: