Сухово-Кобылин. Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга

Отрошенко Владислав Олегович

Бумага эта не вызвала у Александра Васильевича радости:

«Оказывается, что и преступники равным образом оправдываются. Вот и решение!.. Весь день я им был поражен».

«Предложение» министра, однако же, не было принято всеми сенаторами, и дело ввиду их разногласия поступило — уже в который раз — в Общее собрание московских и петербургских департаментов Правительствующего сената, где рассматривалось всё лето и осень 1856 года, после чего еще ровно год кочевало по различным инстанциям, пока, наконец, Панин, убеждения которого имели особое свойство — удваивать его энергию в процессе своих метаморфоз, — не пустил в ход всю полноту своей власти.

Двадцать пятого октября 1857 года уголовное дело русского драматурга Александра Васильевича Сухово-Кобылина было закрыто.

Событие это не принесло ему ни облегчения,

ни очищения. В глазах общества факт оправдания Сенатом дворовых людей выглядел гораздо весомее и красноречивее, чем факт оправдания («равным образом») самого Сухово-Кобылина. Это «обоюдоострое» решение, которым закончилось сенсационное дело, еще больше укрепило общественное мнение в убеждении, что преступление совершили не крепостные, а именно их богатый барин. С этого момента репутация убийцы, ловко увернувшегося от наказания, преследовала его до конца дней. «Я готов был считать Кобылина непричастным к убийству м-ль Симон, — вспоминает Феоктистов. — Впоследствии зародилось, однако, у меня сомнение главным образом по следующим соображениям: Кобылин не жалел денег, чтобы обелить себя. Он нашел сильных покровителей, его сестра Софья Васильевна получила доступ к великой княгине Марии Николаевне, которая отнеслась очень сочувственно к несчастью, постигшему ее семью. Даже граф Закревский совершенно переменил свой взгляд на дело. Министерство юстиции прислало из Петербурга особых чиновников для переследования следствия — тем не менее, несмотря ни на какие старания и хлопоты, Кобылин отделался лишь тем, что одинаково и его, и людей его, которые служили м-ль Симон, оставили в сильном подозрении. Никто не оказывался виноват! Как же было не усомниться, что тяжкий грех остался на душе Кобылина».

Осенью 1857 года и всю зиму 1858-го Александр Васильевич избегал появляться в столицах. Он редко покидал даже пределы Чернского уезда Тульской губернии, где стояла на холмах у речки Плавицы, обдуваемая степными ветрами, его Кобылинка.

Первого апреля 1858 года вернулись в Чернь из серпуховской тюрьмы его дворовые. «Это известие, — записал он в дневнике, — привело меня в страшное положение, мне казалось, что я дышу тем же самым воздухом, который был у них в легких. Мое настроение — оставить имение и переселиться за границу. Я дал приказ, чтобы их не впускали в имение… Время ненастное — снег — я никуда не выходил».

Он думал теперь об одном — уехать во Францию. И ждал из земского суда документы на выезд за границу. 5 апреля документы пришли. А 7-го в три часа дня в канцелярии тульского губернатора Сухово-Кобылин получил свой паспорт, подписку о невыезде, конфискованные у него кинжалы и письма. Душа его ликовала:

«Вот она, Свобода! Приветствую тебя, Чудное создание, любовница моя неверная, но вечно милая любовница. Жизнь всю желаю — зачем только на моем сорок первом Году дала ты мне первый Поцелуй. — Смотри, как он теперь почти холоден — ласки мои не жгучи — зачем не явилась ты тогда, когда жаждал я тебя, как Елень на источницы водни [21] — когда денно и нощно звал я тебя — разве затем, чтобы получить тебя ценою мучений и ценою трудового пота. Я бы еще более, еще вернее, еще крепче и долговечнее любил тебя. Может, это и так. Потому теперь еще глубже, интенсивнее, привязчивее люблю тебя. Теперь уж не променяю я тебя ни на какие блестки, ни на какую внешность. Теперь я обручусь с тобою, Свобода, моя Свободушка, и клянусь по гроб быть тебе вечным слугою, рабом, другом, всем-всем, чем только дышит еще мое Сердце».

21

Цитата из библейского псалма 41. (Прим. ред.)

В конце апреля Сухово-Кобылин уехал во Францию. Он купил небольшое имение Гайрос на юге страны и всё лето занимался его обустройством. Часто приезжал в Париж навещать свою семилетнюю дочь Луизу. Франция дала ему то спокойствие духа, какое он уже испытал однажды, когда стены гауптвахты у Воскресенских ворот скрыли его от всего света. Теперь это спокойствие ему нужно было для того, чтобы закончить новую пьесу. У нее еще не было названия, и в своих дневниках он называл ее по имени героини — «Лидочка». Первые две сцены этой «нарождающейся новой

комедии» он написал еще в 1856 году, вечером 31 августа, в Серпухове, где останавливался по дороге в Тулу. Работа продвигалась трудно. Он был поглощен возведением сахарного завода в Кобылинке. Писал урывками. Временами был очень доволен собой, нахваливал набросанные сцены — но вдруг находили минуты бессилия, и он готов был уничтожить всё, что написал, уверял себя в дневнике, что «бросил пиэссу к черту». Он видел, что «эта Лидочка» совсем не то, что «Кречинский», что смех здесь злобный и мрачный, что сцены выступают подобием кошмарного сна. Кто поверит в эти страшные картины? Кто поймет их? Словно на шабаш собрал он здесь всю чиновничью нечисть, и ужели вызовет смех свистопляска этих демонов в мундирах и орденах? Нет, где уж тут смеяться и какая к черту комедия! Это всё что угодно, но только не комедия. А надобно писать комедию, чтобы явились в ней всем, кто надругался над ним, веселость и несокрушимость его духа; и писать ее так, как написан «Кречинский»! А это… это всё бросить и сжечь!

Но он не бросал и не сжигал. Являлся в Кобылинку какой-нибудь чиновник из уголовной палаты, приходила очередная бумага из суда, и он вспыхивал гневом:

— Нет, нет! Писать! Да так, чтобы волосы вставали дыбом — бить жестоким кнутом эту челядь!

И в такие минуты он записывал в дневнике: «От этой пиэссы я жду более, чем от Кречинского».

В день его сорокалетия, 17 сентября 1857 года, ему казалось, что он уже близок к завершению новой пьесы. Переступив черту четвертого десятка, он подводил итоги:

«Осеннее солнце всходило чисто и ясно и даже порядочно грело… Я его приветствовал как мое Солнце, ибо мне нынче Сорок лет!!!.. Сорок лет — весь человек тут. Он выдал всё из себя, что смог выдать, — он дал весь рост, цвел, отцвел, и его плоды начинают наливать. Нынешний Год — есть, впрочем, уже результат моей жизни… Мои две пиэссы “Кречинский” и “Лидочка”. Вот мой интеллектуальный результат. Как нарочно, нынешний день я обделывал едва ли не лучшую сцену из всего, что я писал, именно: Сцену Муромского с высоким Лицом…»

Он уже несколько раз начинал «отделку набело» и помечал в дневнике, что «пиэсса кончена», но всякий раз, переписывая ее, вставлял новые сцены, переделывал старые, начинал всё заново. Покоя в душе не было. Написанное не удовлетворяло. Работать ежедневно не удавалось.

Во Франции было иначе. Он взял с собой все черновики и уже отделанные сцены — работал каждый вечер. Чувство полной свободы одухотворяло, давало уверенность и силу и в то же время… мешало. Какой-то нереальной, фантастической, совершенно невозможной в действительности казалась эта далекая, исполненная подлости, алчности и беспробудного идиотизма чиновничья Россия. Да неужели же они существуют — живут, ходят, садятся, встают, листают дела, перекладывают бумаги, едят, пьют, мечтают, испражняются — все эти Шерцы, Шмерцы, Тарелкины, Варравины, колеса, шкивы и шестерни российской бюрократии… Сон, сон… Фантасмагория, бред…

«Комедия» временами ему не нравилась: «1858. Сентября 22. Кончил 4-й акт и писал 5-й. Ум спит. Пиэсса кажется мне худою».

В октябре 1858 года, возвращаясь на пароходе в Россию, он вез с собой в багажном отделении винные котлы для спиртовых заводов, гидравлические прессы, насосы, центрифуги, машины для сахарных фабрик и всевозможные агротехнические приспособления, которых он накупил во Франции великое множество. В портфеле из жесткой коричневой кожи с двумя металлическими замками лежала рукопись, на титульном листе которой было выведено крупными буквами: «ДЕЛО». Так теперь называлась «Лидочка».

Он еще никому не читал новую пьесу. И первым, кто ее выслушал от начала до конца, был литературный критик и поэт Аполлон Григорьев. Александр Васильевич познакомился с ним на пароходе. Разговор конечно же сразу зашел о «Свадьбе Кречинского». Аполлон Александрович говорил долго и увлеченно, цитировал наизусть, восхищался, уверял Сухово-Кобылина, что эта комедия — гордость русской литературы, ставил ее в один ряд с «Ревизором» и «Горем от ума». Александр Васильевич, уже относившийся с предубеждением ко всем писателям, был удивлен такими оценками «Кречинского». «Первый литератор, отозвавшийся о нем хорошо как о литературном произведении», — записал он в дневнике.