Сухой овраг. Вера
Шрифт:
Алина Аркадьевна прижимала шаль к груди и смотрела на этого большого, мужественного, совершенно самостоятельного в свои двадцать четыре года молодого мужчину, который излучал какую-то незаурядную энергию, но она не могла ни подумать, ни поверить, что эта энергия хоть как-то направлялась на ее маленькую, смешную Веру, с ее лохматыми волосами, спущенными гольфами и сбитыми коленками; на ее малютку, которая еще недавно была похожа на мальчишку из будущих гайдаровских зарисовок [8] ; на ее младшую дочурку,
8
Аркадий Петрович Гайдар жил долгое время в поселке Клязьма, описанном в повести «Тимур и его команда».
Дмитрий Анатольевич никогда особо не вникал в таинства женских душ и дел, но даже он уловил горячую волну, которая исходила от Ларионова и заряжала воздух вокруг чувственностью. Видел он и перемены в дочери. Ее напряжение невозможно было не заметить.
Когда Ларионов сделал последние аккорды, Вера упала в обморок. Женщины подняли шум, Подушкин прыскал на Веру воду из графина, Степанида влила ей в рот коньяка, и Вера пришла в себя очень быстро. Она тут же встала, оправилась и, нежно отодвинув мать, быстро пошла к себе на верхний этаж.
– Верочка, с тобой пойти?! – кричала Алина Аркадьевна растерянно вдогонку.
– Нет, со мной все хорошо, – услышала она спокойный голос дочери с лестницы. – Я вернусь и поем.
– Характер, однако, – процедил Краснопольский.
В это время Ларионов вышел вон из дома. Он шел быстро в сумерках, чувствуя свою вину, сам не зная за что. Чувствовал он и досаду, оттого что дал волю чувствам. Он не мог понять, что с ним творилось, и это пугало его. Но очевидно было то, что, что бы с ним ни происходило, это было так или иначе связано с Верой. За ним стремительно вышел Подушкин, бежал, спотыкаясь оттого, что был почти слеп в сумеречном свете. Алеша окликнул Подушкина, но тот только махнул рукой.
– Ах, оставь, Алеша! Нам надо… прошу, не ходи… прошу, иди в дом…
– Нет, я решительно ничего не понимаю! – не могла успокоиться Алина Аркадьевна.
Дмитрий Анатольевич засмеялся.
– Алина, наши дети выросли. У них начинается собственная жизнь.
Алина Аркадьевна терла виски и махала рукой.
– Ради бога, Митя. Вера-то, Вера какова! И сколько страстности…
Кира, Надя и Маша переглядывались.
Ларионов остановился, растирая лоб и лицо. Это была темная улица, и только дальний свет из окон домов дачников служил маяками.
Подушкин наконец нагнал Ларионова. Ларионов подошел к бочке, стоявшей у чьей-то калитки, и умылся, а потом засунул голову под воду и долго не вынимал ее. Было слышно только пение сверчков и лягушек в канавке.
– Чего тебе? – спросил он, вынырнув, опираясь о края бочки. Вода стекала с его густой макушки.
Подушкин был грустен и молчал.
– Скажи мне, – вдруг начал он робко, но решительно, – зачем?
– Я не знаю, – промолвил устало Ларионов.
– Зачем, Гриша? За что?
Ларионов
– Я не знаю! – вскричал он. – Что ты хочешь услышать? Я сам себе не могу ответить на этот вопрос! Я словно с ума сошел…
Подушкин затрясся.
– Вера – всё для меня, – тихо говорил он.
Ларионов глубоко вздохнул.
– Гриша, ты ведь тут ненадолго… Она – хрупкая душа. Ты не смотри, что она сильная. Душа ее как у бабочки крылышки: легко ранить, легко погубить. Ты скоро уедешь, а Вера будет страдать. Ее нельзя погубить из любопытства…
У Ларионова ходили желваки. Он вдруг ударил Подушкина, так что тот упал и потерял очки.
– Ты – дурак, – сказал Ларионов спокойно, грубо сплюнув в сторону.
Потом он нашел очки Подушкина и отдал ему, протянув руку.
– Послушай меня, Женя, – промолвил он, помогая Подушкину подняться с земли, – и запомни. Я сам вздернулся бы, если бы хоть в мыслях причинил Вере боль. Ты прав – я уеду, и не скоро, а сейчас же, и больше, скорее всего, не увижу ее. Но ты ничего не знаешь о любви. Ты хочешь знать только о своей любви. А что ты знаешь о ней? Что знаешь о ее чувствах и мыслях? Что ты знаешь о ее мечтах? И веришь, я тоже не знаю.
Подушкин отчаянно и несогласно мотал головой.
Ларионов ушел, не понимая, как теперь быть. Он, несмотря на то что наговорил Подушкину, чувствовал свою вину и перед Верой, и перед ее семьей, и перед Подушкиным. Ему было гадко на душе оттого, что Подушкин был прав – он, Ларионов, поддался внезапному искушению, не подумав о судьбе Веры, о ее покое. Он твердо решил, что уедет, но вместе с тем хотел попросить у всех прощения, а главное, у самой Веры.
Ларионов был совершенно уверен, что не достоин счастья. С ним не могло происходить того, что случалось с обычными людьми, потому что он не понимал, для чего пришел в этот мир. Он считал, что должен уехать, но вместе с тем Ларионову было не по себе от мысли, что он может завтра не увидеть Веру, как и послезавтра, как и всю свою оставшуюся жизнь. В этом было что-то неправильное, недоброе, безбожное.
Он вернулся в дом и, собравшись духом, вошел на веранду. Прежде чем Алина Аркадьевна начала трещать, Ларионов посмотрел на Дмитрия Анатольевича как хозяина дома и спокойно сказал:
– Я не смогу всего объяснить, но прошу меня извинить.
Внезапно Алина Аркадьевна бросилась к нему и стала обнимать, чего Ларионов никак не ожидал.
– Какой вздор! – воскликнула она. – Что за абсурд! Дети стали слишком экзальтированны. Эти подростковые интриги, эмоции! Но вы же – взрослый человек. Вам не стоит брать все это в голову! Верочка еще безотчетна. Все эти переписки с Подушкиным, разлука, отрочество… Она так чувствительна и не ест толком ничего, как и вы! Так вы все у меня тут в обморок попадаете.
Ларионов был серьезен, несмотря на тон и слова Алины Аркадьевны.
– Алина права, – сказал ласково Дмитрий Анатольевич. – Вера не должна так распускать себя. Что бы ни было у нее на душе, кто бы ни был у нее в душе, она не должна терять голову.
Конец ознакомительного фрагмента.