Сулла
Шрифт:
Но эти кампании также во всю мощь продемонстрировали второе основное качество полководца: его личное участие в сражении и личную храбрость, которую он умел показать. Знаменитый эпизод при Орхомене, когда он изменил опасную ситуацию, выйдя в первую линию, произвел большое впечатление на легионы и немало способствовал повышению его авторитета, опиравшегося, кроме того, на его качество беспристрастности, человечности и даже приветливости; и сверх того он давал подтверждение своего темперамента, начиная с африканской кампании, когда он служил под началом Мария. Наконец, он был обладателем такой удачи, о которой не мог никогда и мечтать ни один предшествовавший ему великий полководец. Итак, при рассмотрении событий десятилетия 90–80 годов ясно, что было мало магистратов (даже «народных»), которые могли бы похвастать обладанием всеми этими качествами. Вспомним, что «великий» Цинна был убит во время мятежа своих «марианских» войск, так же как и Гай Папирий Карбон — своими бывшими «сулланцами». И потом, если взять пример в среде сторонников Суллы, Луций Лициний Лукулл, занимавшийся делами Востока после исчезновения диктатора, сначала добивается блестящих успехов в войне против Митридата, но так как он совершенно не потворствовал грабежу, почти не занимался удобствами войска, заставив его провести зиму преимущественно в лагерях (а не в городах), и вообще афишировал стремление не придавать слишком большого значения солдатне, которую стремился подчинить жесткой дисциплине, довольно быстро оказался неспособным
Итак, нельзя обвинить Суллу в использовании или провоцировании военного института клиентелы, чтобы навязать исключительную власть. С этой точки зрения очень знаменательно, что назначение на диктатуру было достигнуто в то время, как он хотел отвести войска от Рима. В этом же смысле нельзя думать, что созданные им колонии в целях разместить ветеранов имели политический вес, если и на самом деле они были размещены на изначально враждебных территориях, то это по совсем простой причине: именно здесь были конфискованы самые большие площади территории; если была задача заполнить Италию верными сторонниками, то не очень понятно, почему это не коснулось Самнии и почему создали колонию на Корсике. Предположить, что он хотел «сулланизировать» Италию, — это признать за ним отношение с народом и с армией, которое такой человек, как он, был не способен иметь. Цезарь, обращаясь к своим солдатам, называл их «соратниками по оружию»; Сулла продолжал обращаться к ним традиционно: «римляне» или «граждане».
Все различие между двумя патрициями заключено в этом: Сулла намеревался употребить власть по мере своих возможностей и с божественного благословения, обеспеченную ему внутри Республики, от которой он ожидал с определенной безмятежностью, что она ему ее пожалует. Цезарь, наоборот, хотел, используя давление и свои силы армии, моделировать новые формы власти, потому что, без сомнения, уже опыт Суллы преподал ему, что политическое творчество не может длиться, если его инициатор должен отказаться от совокупности исключительных средств, которых ему нужно добиться, чтобы реализовать его в такой короткий срок, как год. Впрочем, у Цезаря была очень разоблачающая формула в отношении Суллы: «Он повел себя как школьник, когда отказался от диктатуры». Он уже не мог понять, принадлежа по своему возрасту к поколению детей Суллы, что диктатор 81 года имел взгляды, повернутые в сторону славных предков. Очевидно, это не помешало Сулле самому иметь о Цезаре очень точное мнение, потому что он будто бы ответил тем, кто защищал перед ним дело молодого человека: «Однажды он станет причиной утери партии аристократов, которую вы вместе со мной защищали; в Цезаре сидит много Мариев».
Но во всем этом экстраординарно то, что настоящим ответственным за глубокое изменение общества, тем, кто сделал невозможной Республику, является сам Сулла. Это ощутимо уже в плане военной деятельности: он дал пример того, каким должен, а также каким может быть эффективный полководец. И даже если он лично не воспользовался этими плодами, то показал следующим поколениям, в частности в момент его похорон, какие плоды можно извлечь из правильно понятого института клиентелы. Помпей и Цезарь хорошо усвоили урок.
Тем не менее, наиболее важной была вызванная Суллой эволюция, вероятно, в институционной области (с употреблением диктатуры) и в области менталитета. Когда он написал принцепсу сената Луцию Валерию Флакку, что ему кажется полезным назначить диктатора с учреждающей властью, Сулла недвусмысленно сослался на конституционные прецеденты, в частности на установление десемвиральной коллегии, обязанной обнародовать право (до того времени известное только понтификам), чья работа действительно закончилась опубликованием знаменитого Закона XII таблиц, выгравированных на камне и выставленных в Форуме (впрочем, это был его способ объявить, что реформы, которые он предложит, будут иметь исключительный охват). Он ссылался также на конституционные опыты, менее удаленные во времени, когда назначались диктаторы, чтобы навести порядок в уложениях после тяжелых кризисов: потери, перенесенные в течение нескольких лет, были значительны, и действительно, следовало заполнить эти пробелы (как это сделал Фабий Бутеон в 216 году после поражений, нанесенных Ганнибалом); и затем он не мог не напомнить, что у его предков, Корнелиев Руфинов была традиция отправления диктатуры, потому что это ему служило в некотором роде гарантией в глазах сенаторов и народа. Другими словами, предлагая установление диктатуры без ограничения срока и с миссией реорганизации государства, Сулла хорошо сознавал, что требуемая им власть исходит из рамок конституционной практики, но его предложение ему казалось — и казалось, несомненно, тем, к кому он обращался, — в правильном направлении, следующем древней традиции, то есть обычая систематически искать юридические доказательства, призванные упорядочить врожденный прагматизм, позволяющий римлянам адаптироваться во всех новых ситуациях.
Зато Цезарь установил свою власть, опираясь на военное превосходство, почти не думая найти прецеденты ее оправдания. Казалось, его больше заботили продолжительность этой власти и ее характер. Очевидно, ему жаловали периоды все более и более долгие: шесть месяцев, один год, десять лет, затем пожизненно. Что касается характера его власти, то он оттачивался с годами, потому что с 46 года он совместил консулат и диктатуру и придал себе некоторое количество прерогатив, связанных с деятельностью трибуна плебса (как святейший). Очевидно, этот механизм, подавляющий и софистический, не имел ничего общего с предыдущими практиками, но некоторым образом Сулла сам сделал его возможным. Его современники в самом деле были поражены значительностью его власти, которую враги, совершенно естественно, обличали как тираническую. Цицерон свидетельствует об этом впечатлении много раз: «Со времени основания Рима обнаружился только один человек (не бессмертные ли боги сделали, чтобы не встретился второй такой?), кому Республика вверилась полностью, принужденная тяжестью обстоятельств и нашими домашними несчастьями; этим человеком является Сулла». Вот слова молодого оратора в 70 году, в то время как он предположительно обратился к сенаторскому жюри (на самом деле он никогда не произносил этой речи); менее чем десятью годами позднее в обращении к народу он будет более резким: «Из всех законов нет ни одного, по моему мнению, более уникального и менее похожего на закон, как тот, который издал временный правитель Луций Флакк в пользу Суллы, чтобы узаконить все его акты. Так как во всех других странах установление тирании ведет к упразднению или отмене законов, здесь же, в государстве, законом устанавливают тирана. Как я сказал, это одиозный закон, но в то же время он не без оправдания, так как является больше произведением обстоятельств, чем людей». Правда, можно посчитать,
Как бы ни был непоследователен Цицерон, Сулла открыл брешь к абсолютной власти, по которой более молодой, чем он, сумел проложить себе дорогу, что по-своему выразил эрудит XVIII века: «Он сумел добровольно отказаться от своей тирании, но не сумел залечить рану свободе, нанесенную его примером».
Этот необычайный феномен ускоренной эволюции еще более заметен, когда речь идет о проскрипции. Несомненно, в понимании Суллы имелась в виду мера, предназначенная ограничить резню, и современники ее так и воспринимали. Однако довольно быстро она стала нечто вроде жестокого принуждения, как будто узаконивание очистки представляло собой усиление ее насилия. С этой точки зрения очевидно, что законно принятые санкции против потомков проскрибированных, даже если они стремились только придать форму довольно распространенным в современном обществе приемам, даже если они действовали, в основном, до 49 года, наложили глубокий отпечаток на римлян. По правде говоря, впечатление было тем более сильным, что закон от 70 года позволял этим несчастным вернуться в Рим, но без пользования их гражданскими правами, в результате чего римляне долго лицезрели перед собой этих молодых людей из хороших семей, которым их близкие родственники позволили вернуть часть состояния; кто выступал против несправедливости закона, удерживающего их вне города, хотя у них есть все фамильные и личные качества, не принимал участие в политической жизни. Плутарх утверждал, что в 63 году, когда был предложен в их пользу закон о реинтеграции, они представляли довольно многочисленную группу воздействия. Но только что вошедший в консулат Цицерон оказался непримиримым по этому пункту, раскрывая своим согражданам, что реинтегрировать этих молодых людей в римское общество — это разжечь гражданскую войну, потому что они не преминут попытаться отомстить за своих отцов. Во всяком случае опыт, полученный от всего этого пожертвованного поколения, привел к осознанию, что есть проблема, которую до сих пор великолепно игнорировали. Впрочем, очень примечательно, что в 43 году Триумвират, когда он повторил использование проскрипции, остерегся включить в нее сыновей, предложив даже оставить детям жертв часть отцовского имущества. Проскрипция Суллы вызвала рост сознания, которое могло привести только к ее осуждению.
Другими словами, Сулла, искренне веривший, что он новый основатель Рима, тот, кто поможет Городу узнать новую эру равновесия и процветания, в конечном итоге является только последним настоящим республиканским лидером, но лидером республики, невозможность существования которой он сам показал. Однако это расхождение между задуманным им проектом и реальной судьбой его произведения не объясняет, как Сулла стал для Истории прототипом жестокого тирана, холодного монстра и расчетливого циника, готового на все, чтобы достичь своей цели, надменно воспользовавшийся властью, завоеванной мечом, и так же надменно освободившийся от нее, как только он ею пресытился. Перечитаем Виктора Дюруи: «Сулла из семьи беспощадных нивелировщиков без ненависти и злобы, которые хладнокровно бьют и дробят, чтобы объединить: Ришелье аристократии». Еще более карикатурен портрет, который дает ему в начале этого века итальянский ученый Г.Ферреро: «До сих пор (прежде чем стать диктатором) Сулла был одним из тех выдающихся, но одиноких людей, которые часто встречаются среди знати, когда разлагается аристократический режим: слишком умный и просвещенный, чтобы сохранить старые предрассудки своего класса и не понять фатальную необходимость его упадка; слишком гордый и слишком серьезный, чтобы искать почести ценой низостей и глупостей, от которых почти всегда зависит политический успех в демократии; слишком энергичный, слишком жадный до богатства, чтобы оставаться бездействующим; слишком скептичный и чувственный, слишком равнодушный к тому, что называют добром и злом; слишком жадный до чувственных и интеллектуальных наслаждений, чтобы когда-либо пожертвовать своим интересом или удовольствием какому-либо делу или идеальному принципу (…) И тогда, став диктатором, этот гордый сибарит, холодный, бесчувственный, отчаявшийся в ужасной борьбе, где он чуть не погиб, презирая весь человеческий род, стал палачом».
Этот особый портрет Суллы, имеющийся в нашей культуре, очевидно, опирается на определенное число древних свидетельств: антисулланская полемика развернулась в Риме очень рано. Первым сигнал подал Лепид, консул 78 года, именно тот, кто предложил сенату запретить предание земле тела Суллы: он не утратил контакта с марианистами, в частности с его сыном, усыновленным Луцием Сципионом, и, будучи проскрибированным, спасшимся в Этрурии; так же как и с Марком Перперной и Марком Юнием Брутом, готовившим восстание в Цизальпинской Галлии. Все эти проскрибированные бывшие марианистские лидеры рассчитывали, что Лепид добьется для них амнистии, и по этой причине последний начал организовывать мощную кампанию, предназначенную показать, что Сулла вел себя как настоящий кровавый тиран и что нужно отменить все его меры, сам выражал готовность отдать имущество проскрибированных, которым он располагает. Очень быстро Лепид пошел слишком далеко, и его коллега Катулл получил от сената приказ положить конец волнениям, потрясшим Этрурию и Галлию. Впрочем, в этих репрессиях важную роль сыграл Помпей и именно он казнил Марка Юния Брута.
После этого нового поражения марианистов все остатки этих армий собрались в Испании под началом Сертория, который сопротивлялся, пока его собственные сторонники не убили его в 72 году. Но знаменательно то, что все основные антисулланские темы были уже поставлены. И последовавшие затем годы предоставили возможность их развить, в частности, Цезарю, представлявшемуся как наследник марианистских традиций, хотя он и избежал скомпрометировать себя с Лепидом. Нужно также сказать, что сенатские круги, не проявлявшиеся ни как «марианистские», ни как «сулланские» — Цицерон тому прекрасный пример — довольно критично были настроены по отношению к диктатору, даже если они и содействовали обеспечению поддержки части его дела: они особенно упрекали его в чрезмерном характере власти, которую они сами проголосовали для него, и говорили также, что с трудом признали то, чтобы конфискованное у римских граждан имущество могло быть продано как добыча, взятая у варварских народностей. Однако отмечают, что для этих кругов Сулла не был жестокой личностью, и когда Цицерон вспоминает этот период гражданской войны, противники характеризуют его следующим образом: «Луций Цинна был жесток; Гай Марий беспощаден в своей злобе, Луций Сулла вспыльчив». И вообще скорее горы трупов и лужи крови 87 года, чем последовавшие за проскрипцией казни, вспоминаются, когда нужно воскресить в памяти ужасы гражданской войны. Наконец, нельзя не видеть, что Сулла довольно быстро предан некоторыми из его сторонников, к примеру, Помпеем, частично разрушившим конституциональное произведение диктатора, способствуя передаче трибунам плебса совокупности полномочий, которые у них были отняты в 81 году. Но Помпей не был единственным: большая часть знати посчитала, что нужно отстраниться от Суллы, и эту тенденцию хорошо демонстрирует анекдот о сторонниках, требующих от него прекращения резни.