Султан Юсуф и его крестоносцы
Шрифт:
— Да, — с невольной гордостью кивнул я. — Мне довелось присутствовать при переговорах султана Юсуфа с Балианом Ибелинским. Я очень хорошо запомнил их мирную беседу, которую порой заглушал шум сражения у врат святого Этьена. Ведь, насколько мне известно, Балиан не отдавал приказа о сдаче, надеясь, что султан согласится на его условия.
Увидев вдали знатного франка, султан Юсуф очень обрадовался и послал ему навстречу дюжину своих телохранителей. Однако, когда Балиан приблизился, султан напустил на себя очень строгий вид.
«Я полагал, что твое благоразумие предотвратит бессмысленное пролитие крови», — сказал он Балиану.
«Сдать
На это султан ничем не мог возразить. Он указал с вершины Масличной горы на стены Святого Города и тем же строгим тоном вопросил франка:
«Когда-то вы, христиане, устроили в этих священных стенах жестокую резню. Чем вы отличаетесь от древнего царя Ирода, который убивал младенцев? Назови мне хоть один повод поступить иначе и простить вам великую жестокость».
«Верно, — с коротким поклоном признал Балиан. — Первые крестоносцы, мои предки, не знали пощады. Их было мало, а жителей в городе много, и франки боялись мятежа. Но их опасения не искупают их грехи. Теперь потомки расплачиваются… Я не могу назвать ни единого повода отменить древний закон «кровь за кровь». Ни единого, кроме истинного милосердия, коим ты, великий султан, уже создал себе вечную славу.»
«Значит, если я проявлю истинное милосердие, то ты признаешь, что сегодня Иисус Христос, которого вы считаете Сыном Божьим, невидимо находится здесь, на моей стороне, — и султан указал на стоящую рядом часовню, — а вовсе не с вами, франками.»
«Пути Господни неисповедимы», — в глубоком смущении проговорил Балиан упавшим голосом.
«Ты, а не я, сказал о расплате, — сказал довольный султан. — Христиане должны заплатить хотя бы за нелегкий труд моих воинов. Иначе мои воины возропщут первыми, а потом поднимут свои голоса правители других стран на землях Пророка. Хотя одного моего слова было бы достаточно, чтобы христиане константинопольской веры [123] открыли мне ночью ворота. Они перед нами не виноваты… Итак я назначаю очень милосердный выкуп. Десять динаров за каждого мужчину, пять за женщину и всего один за ребенка».
123
Имеются в виду православные.
«Ты воистину милосерден, великий султан, — сказал Балиан, — но никак не менее двадцати тысяч несчастных никогда не смогут оценить твоего милосердия. Они торопились скрыться в стенах города, побросав все свое имущество, и с них не возьмешь и дирхема, даже если подступишь с кинжалом к горлу.»
«Тогда сто тысяч динар за всех несчастных, — предложил султан и, заметив, что франк ничуть не воспрянул духом, удивился: — Неужели народ вашего малика стоит дешевле его самого?»
«Ста тысяч мы не сможем собрать, — развел руками Балиан. — Самое большее — тридцать.»
Султан некоторое время размышлял и наконец принял окончательное решение:
«Самый дешевый раб-христианин не может стоить дороже самого безродного мусульманина, попавшего в рабство к христианам. За эту сумму я отпущу не больше семи тысяч. Вам придется выбрать тех, кто достоин свободы, а кому придется искупать грехи предков.»
Султан Египта и Сирии Салах ад-Дин Юсуф
Тут я обратился к рыцарю Джону с просьбой продолжить рассказ, ведь он доблестно защищал Иерусалим и был свидетелем того, что произошло после его сдачи. Но Джон Фитц-Рауф ответил резким отказом.
— Нет! — без всякого колебания решил он и властно поднял руку. — Продолжай сам! Нам с Анги будет стыдно рассказывать о том, что ты видел своими глазами. Тебе легче. Ты ничего не скроешь. Продолжай, Дауд.
— Но ведь вы, мессир, доблестно сражались, и сам Балиан Ибелинский предлагал вам свободу… — удивляясь, пытался я направить на славного рыцаря весь свет, разгонявший тьму той зимней ночи.
Однако Джон Фитц-Рауф прервал меня еще более резким тоном.
— Неважно! — воскликнул он и вдобавок шлепнул рукой по столу, будто запечатывая навеки все, что помнил и знал. — Ныне это не имеет никакого значения. Продолжай! Расскажи нам всем, что видел тыи не кто другой.
А я видел в тот далекий день, как Балиан Ибелинский передавал султану сундук с тридцатью тысячами динаров. То была городская сокровищница. Она значительно опустела еще перед началом осады, и теперь многие об этом пожалели.
Я видел, как рыцари Орденов Госпиталя и Соломонова Храма, отдавая за себя по десять динаров, уходили, не оглядываясь, и уносили с собой сундуки, содержимое которых, наверно, оставалось весомее городской казны и могло бы спасти от рабства не одну тысячу их несчастных единоверцев.
Я видел, как изумленно качали головами мусульмане, когда католический патриарх Ираклиус невозмутимо выложил свой выкуп и двинулся прочь с таким же большим и тяжелым сундуком.
Я видел, как потекли из города два людских потока — один радостный, как весенний ручей, а другой истощенный и горестный, как последняя вода в пересыхающем русле. Свободные покидали стены Иерусалима через Цветочные врата, а невольники — через врата святого Этьена.
И тогда произошло нечто такое, что многие христиане в последующие дни признавали чудом не меньшим, чем если бы султан вдруг отступился от города и ушел со своим войском из Палестины. Одна пожилая женщина-христианка, получившая свободу даром и оставшаяся доживать свой век в Иерусалиме, уверяла меня, что видела своими глазами, как сам Иисус Христос появился на миг рядом с султаном и его братом, что-то шепнул им и они оба кивнули, беспрекословно подчиняясь Его воле.
Действительно, произошло невероятное. Брат султана Юсуфа аль-Адиль задумчиво смотрел на вереницу пленников и вдруг прослезился. Еще недавно он прибыл из Египта, чтобы помочь султану завоевать Иерусалимское королевство и стяжать свою долю славы. Пока султан Юсуф «собирал» франкские крепости, разбросанные по морскому побережью, аль-Адиль осаждал Яффу и, наконец взяв ее, безо всякой жалости поголовно отправил всех жителей-христиан в рабство. А теперь он вдруг обратился к султану с просьбой, чтобы тот в награду за его верную службу, отдал ему тысячу пленников. Султан, и бровью не поведя, тут же исполнил просьбу брата, и тогда аль-Адиль немедленно отпустил на волю тысячу самых обездоленных простолюдинов.