Сулус
Шрифт:
II
На разстояніи пятидесяти шаговъ отъ моей юрты стоитъ изба доктора. Его жена – блдная, измученная женщина съ веснушками на лиц и съ огромными, прекрасными глазами. Ей кажется, что трудно жить въ тайг; если бы не мужъ и дти, она бросила бы эту избу и похала бы куда-нибудь на югъ. Какъ подумаешь только, что пройдетъ мсяцъ-другой и наступитъ морозъ въ пятьдесятъ градусовъ, на душ становится холодно. А на юг будутъ пышно и сладостно цвсти розы, и будетъ вять запахъ миндальныхъ деревьевъ и морской соли. Боже
– А вотъ вы – говоритъ мн жена доктора съ любовной уко-ризной – почему вы живете здсь? Поневол? Что за вздоръ! Вы – мужчина, вы свободны. Я на вашемъ мст запрягла бы лошадь и – ахъ! – въ тайгу, до ближайшей пристани, а потомъ по Лен, на лодк. Никогда не поймаютъ. Въ Сибири народъ тяжелый, а у васъ крылья. Узжайте, голубчикъ! И мн легче будетъ. Не могу я больше васъ видть. И зачмъ вамъ нужна эта Сулусъ? Зачмъ?
– Дорогая моя! – говорю я ей, лаская ея руку: – не все ли равно, здсь или въ Россіи. И вамъ и мн поздно уже мечтать. Мы нашу тропинку прошли до конца, дальше идти некуда, – обрывъ…
Приходитъ докторъ и, не смущаясь тмъ, что я у него въ изб, говоритъ съ досадой:
– Елена, отъ тебя опять пахнетъ виномъ!
– Я ухожу, я ухожу, – говоритъ она торопливо и спшитъ уйти къ себ въ комнату. На порог она покачнулась и тихо заплакала.
И докторъ говоритъ мн сердито:
– Валентинъ Александровичъ! Христомъ – Богомъ прошу васъ: хлопочите о томъ, чтобы васъ перевели въ другой улусъ. Невозможно это, наконецъ. Вдь, вы знаете, что Елена влюбилась въ васъ. Не на дуэли же мн съ вами драться, чортъ возьми!
– Милый докторъ, – говорю я ласково, – не выдумывайте зря, чего не надо: дло тутъ не во мн, а просто таежное лто слишкомъ коротко. Не успешь оглянуться и опять снгъ. Вотъ смотрите: у васъ на вискахъ сдые волосы.
У доктора глаза становятся влажными, и онъ смущенно бормочетъ:
– Ну, ладно… Ладно… Выпьемъ…
И вотъ мы пьемъ съ докторомъ полынную и закусываемъ маринованной ленской стерлядью.
Уже ночь, но свтло, какъ днемъ. Наступила полоса этихъ непонятныхъ золотыхъ ночей. Какъ будто надъ тайгой кто-то колышетъ золотымъ пологомъ. День и ночь сливаются нераздльно. Часы показываютъ двнадцать, и не знаешь, что это: полдень или полночь. Звонкіе хрустальные лучи мечетъ, какъ стрлы, щедрая рука.
Я выхожу отъ доктора пьяный отъ золотой ночи.
– Боже мой! – Думаю я, – надо прохать около четырехъ тысячъ верстъ, и только тогда увидишь желзнодорожныя рельсы. Я – одинъ въ пустын. Какъ радостно и жутко!
Все спитъ, какъ въ золотой гробниц, но я не могу спать. Хочется упасть на эту нмую, но чуткую землю, и вмст съ ней молиться кому-то, кого-то просить о пощад.
Ахъ, какъ я усталъ, какъ усталъ!
И вотъ я одинъ
Неужели я ласкалъ эти маленькія руки и, пряча лицо свое въ ея волосахъ, жадно вдыхалъ запахъ цикламены? Я вспоминаю мягкія лнивыя линіи ея тла такого близкаго и знакомаго, и едва замтную блдную полоску – знакъ того, что она была матерью.
У меня начинается лихорадка, и кто-то сильной рукой сжимаетъ мн горло: зрніе и слухъ обостряются необычайно. Я жду.
И вдругъ – тихій стукъ въ мое окно.
Я распахиваю дверь и громкимъ шопотомъ спрашиваю:
– Кто это?
– Это – я: Сулусъ.
– Иди сюда! Иди! – говорю я насмшливо и любовно, – и ввожу дикарку въ мою юрту.
– Я не тебя ждалъ, моя крошечная Сулусъ, – говорю я, смутно надясь, что она пойметъ мою тоску.
Но Сулусъ не знаетъ печали: она уже тихо ударяетъ въ мой бубенъ и ждетъ, когда я возьму ее къ себ на колни.
Въ камельк испепелились дрова, и я подкладываю новыя; и плотно закрываю единственное окно, чтобы спастись какъ-нибудь отъ неумолимыхъ и строгихъ взоровъ золотой ночи.
Я не сплю долгіе часы изъ-за этой дикарки. Она еще совсмъ не знаетъ страсти, и когда я хочу найти исходъ изъ этихъ дикихъ и смшныхъ ласкъ, она впивается своими блыми зубами въ мое плечо и длается твердой и непроницаемой, какъ сталь.
Что это такое? – Это не любовь, это не страсть, это даже не та пьяная похоть, которая бродитъ въ больной крови, какъ темное вино. Сулусъ похожа на мальчишку, и я съ ней становлюсь юнымъ и улыбаюсь, глядя на міръ. Наша любовная исторія – чиста и холодна, какъ таежный снгъ.
И та, которой нтъ теперь со мной, должна простить мн эту ребяческую измну. Но если бы она была здсь, я не ршился бы открыть ей странную исторію съ этой сумасшедшей Сулусъ: вс слова лживы и я все равно ничего не сумлъ бы разсказать ей о моемъ паденіи.
III
Я ду къ кузнецу Матвю за Амгу. Сулусъ упросила меня взять ее съ собой: она сидитъ на краю телги и весело болтаетъ ногами. Мушкара и комары облпили насъ со всхъ сторонъ. Знойно, сладостно и по-таежному пьяно. Мн лнь двигаться и думать, а Сулусъ то и дло прыгаетъ съ телги и шныряетъ по кустамъ, собираетъ землянику.
На станкахъ мы пьемъ кирпичный чай и разговариваемъ о лтнихъ длахъ: о предстоящемъ покос и о паузкахъ, что плывутъ въ Якутскъ по Лен.
Сулусъ не церемонится со мной при чужихъ: она кладетъ мн голову на плечо и шепчетъ свое якутское признанье: табтыбынъ.
Она сла такъ близко, что мн слышно, какъ стучитъ ея сердце.
«Табтыбынъ» – смшное якутское слово! Сегодня оно мн миле славянскаго «люблю».
Какъ страшно выходить изъ юрты, когда солнце яростно сжигаетъ землю. Я закутываю голову мокрымъ полотенцемъ, но оно высыхаетъ мгновенно; хочется пить, но вода съ виномъ худо утоляетъ жажду.