Сумерки божков

Амфитеатров Александр Валентинович

— Если бы я в то время слегла на десять дней в постель, то Маргариту Трентскую создала бы не я, но Елена Савицкая. Это именно все равно, что генеральное сражение проиграть.

— Да ведь как ни вертите, теперь-то придется же ей петь?..

Глаза Елизаветы Вадимовны засверкали ненавистью.

— Никогда! Скорее я ей театр разломлю!

— Душенька! Это фразы!

— Нашлась ведь вчера заместительница… пусть и вперед Лествицына поет!

— Да! Как бы не так! Следующее представление в пользу студентов. Очень студентам нужна какая-то Лествицына! Натурально, — если вы петь не в состоянии, должны будут Лельку просить…

Елизавета Вадимовна не вытерпела — заревела на голос, как деревенские бабы плачут с обиды и злости.

— Проклятый! Скотина! — причитала она сквозь слезы.

Светлицкая кивала головою,

вполне разделяя ее негодование.

— Да уж, — поддакивала она, — это… я даже не понимаю!.. кажется, сам артист!., должен был иметь соображение! Эта дурында — Настасья его — уж на что здорова, а не рожает же…

Елизавета Вадимовна молчала, утирая слезы. По разным своим соображениям, приметам и срокам она была твердо уверена, что привел ее к злополучию совсем не Берлога, но Сергей. Но ответить ей за ребенка должен был, конечно, Берлога.

Александра Викентьевна соображала^

— Может быть, и сейчас еще… не поздно? — предложила она нерешительным вызовом.

Елизавета Вадимовна встрепенулась, как вспугнутая птица.

— Нет, Александра Викентьевна, боюсь!

— Пустяки! Иные на пятом и на шестом даже месяце рискуют.

— Боюсь. Умирают многие… Уродом остаться возможно… Голос пропадет…

Она назвала добрый десяток артисток, погубивших себя мерами против беременности. Светлицкая сухо возразила:

— Я насчитаю вам еще больше артисток, которые умирали или теряли голос и здоровье в трудных родах.

— Я, знаете, Александра Викентьевна, из купеческого звания, а моя маменька — даже крестьянка была… из деревни в город-то выдана…

— Так — что же?

— В нашем сословии носят тяжело, а рожают легко. Иная не успевает и повитухи дождаться… Родов я не боюсь. Бывалое дело… Но операции эти ужасные… брр! погано! жутко!..

Светлицкая не смела настаивать, но уныло кивала носом и твердила:

— Вот тебе и сезон! Вот тебе и карьера! Вот тебе и новая дирекция! Вот тебе и фирма Светлицкой и Наседкиной!.. Чтобы этому вашему черту Берлоге, самому, ежа против шерсти родить!.. Лиза, душенька! Вы уж хоть здесь-то своей позиции не прозевайте, воспользуйтесь обстоятельствами и упрочьте себя при нем, скотине! Ведь вас вся эта катавасия в ужасное положение ставит. Примадонна-дебютантка, девушка, беременна… если он будет подлец и не захочет факт ваш оформить в приличную обстановку, то он вам карьеру срывает! Эта пошлая огласка надолго побежит за вами!

Елизавета Вадимовна слушала с видом угрюмым и сконфуженным, не без тайных угрызений совести. Ей было не со-всем-то ловко, что Светлицкая — не подозревавшая даже и существования Сергея, не то что романа его с «Лизетою», — так уж очень честит ни в чем неповинного Берлогу.

— Все равно, Александра Викентьевна, Андрей Викторович много сделать для меня не в состоянии: он женат.

— Я не о законном браке говорю. Этого я, может быть, вам еще и не посоветовала бы. Когда театральные светила между собою брачатся, ничего путного из их союза не выходит. Всегда ненадолго и не на счастье. Со временем — непременные два медведя в одной берлоге. И радехоньки бы разойтись, — ан, церковная цепь держит! Примадонне вашего калибра приличнее муж-агент, муж-антрепренер, дирижер, ну режиссер, наконец. Чтобы чином артистическим был на голову, а то и на две, пониже, а влиянием распорядительства театрального — поискуснее да повыше. Какой-нибудь Стракош, Гардини, Коханский. Или вот — как наша Лелька устроилась: Рахе на себе женила. Нет, от Берлоги вы должны не брака требовать, но — чтобы он взял на себя гласную ответственность за вас пред обществом, чтобы открыто союз ваш обнаружил, как брак гражданский. Тогда — ваша взяла. Союз Берлоги и Наседкиной, перешедший из любовных дуэтов на сцене в вечный дуэт брачной жизни, это — изящно, поэтично, трогательно. Это «импонирует». Это понравится. Любовь больших артистов всегда чарует толпу. Я помню Патти и Николини. Я помню Станьо и Беллинчиони. Я помню Мазини и Салла. Вас простят и признают, вами будут восторгаться, вам будут цветы бросать. В театральном мире церковь еще покуда не нужна, чтобы муж и жена — кроме паспортов своих— во всем остальном были полноправными мужем и женою, а товарищество даже и официально с ними считается… Словом, пора Андрюше выпроводить свою прекрасную Настасью ко всем чертям, а вас в дом свой смело и свободно хозяйкой полною ввести… ^[428]

— Это-то,

мне кажется, осуществимо без особого труда. Между ними все догорело без остатка: даже уж и не ругаются никогда.

— Да, если даже не ругаются, — это сильно!

— Сколько я понимаю, Андрей Викторович лишь инициативы не хочет брать на себя…

— А та — я наверное знаю — подготовила себе какое-то торговое дело в Петербурге и при первом же столкновении уступит, даже не барахтаясь… Конечно, с хорошим отступным… Ее при Андрее Викторовиче сейчас только жадность держит — последние тысячи выжимает и подбирает. И — согласитесь, ma ch`ere, что — даже с практической точки зрения… неужели эти тысячи — чем Настеньке в кубышку попасть — лучше вам не пригодятся?.. Вот теперь приближается бенефис Андрея Викторовича. Вы знаете, какие жатвы на бенефисах этих стригла Настасья? Разве не приличнее было бы, чтобы Андрей Викторович в настоящем сезоне подарил нынешний свой бенефис вашему будущему ребенку?..

XXVIII

Выход Елены Сергеевны в «Крестьянской войне» совершился по случаю студенческого спектакля в обстановке весьма торжественной, в сопровождении бурных оваций, цветочного дождя, подношений, даже речей. Но — в глубине души — ни сама она не осталась довольна собою, ни публика не пережила при звонах кристаллического голоса своей «серебряной феи» тех восторгов, которыми электризовала зал грубая, порывистая, нутряная непосредственность Наседкиной.

Рецензенты острили в буфете:

— Превосходно — только уж очень поучительно. Не столь поет, сколь читает лекцию хорошего художественного тона.

Дюжий Калачов острил:

— Оно, конечно, спектакль студенческий, но ведь лекции-то, поди, им и в университете надоели…

За кулисами было невесело. Берлога ходил мрачный, потому что утром получил аноним, в котором его язвительно упрекали, что вот на словах-то вы чуть не революционер, социалист, гуманист, передовой человек, а на деле — своим бенефисом барышничаете, как самый злостный буржуа-стяжатель. Не может же быть, чтобы вы не знали, что ваша сожительница, госпожа Кругликова, продает у себя на дому рублевые места по пяти и по семи рублей барышникам и подставным лицам, а те, соблюдая свою выгоду, уж и последнюю шкуру с ваших поклонников сдирают. Впрочем, если это безобразное торжище и в самом деле производится без вашего ведома, то в вашей власти проверить и прекратить злоупотребление именем вашим. Стоит вам завтра или в любой день, когда вы заняты на репетиции, приехать из театра часом раньше, чем вас ждать возможно. Тогда вы непременно застанете у г-жи Кругликовой какого-либо из контрагентов ее.

Берлога, почти не сомневаясь, угадывал в анониме руку Дюнуа, но — почти не сомневался и в том, что на этот раз язвительный Терсит правду пишет. ^[429] Слухи подобные летали вокруг бенефисов Берлоги и в прежние годы, но к нему доносились смутно, невозмутимая Настасья Николаевна объяснения по ним давала удовлетворительные — открытый извет поступал к нему впервые. Он обратился за советом к Елизавете Вадимовне. Та — тоже очень мрачная в этот день в предчувственной боязни вечернего успеха Савицкой, да, вдобавок, и физически особенно тяжело как-то удрученная, — отказалась даже и говорить с ним по этому поводу, потому что не желает волноваться.

— Что эта госпожа способна на всякую торгашескую мерзость и не пощадит репутации твоей ради лишней сторублевки, — в этом я уверена давно и вполне. А какие именно она операции производит — не все ли равно? Я убеждена, что — если бы это было осуществимо помимо твоей воли и ведома— она готова была бы продавать тебя даже в любовники купчихам богатым…

Берлога угрюмо усмехнулся.

— Да если хочешь, было кое-что и в этом роде, — сказал он. — Года три тому назад… Красавица эта московская — нынешняя поклонница твоя — графиня Оберталь всю зиму у нас в городе жила… ну и, конечно, якшались мы самым разлюбезным манером… катанья, тройки, обеды да ужины… Захар Кереметев дразнит Настеньку: «Вы бы, кума, сожителя своего приструнили, хоть немного к Лариске приревновали, ведь она его совсем заполонила!..» А кума отвечает: «Мне-то — что? Кабы он из дома тащил, а то — в дом: вона — в бенефис — смотрите, какой сервиз закатила…» Совсем как на товар на меня смотрит, в этом ты права.