Сумерки божков
Шрифт:
— Ты видался с нею?
— Нет, два раза ездил — не захотела принять.
— Злобится?
— Нет; стыдится… Слушай, Лиза: покуда обо всем этом знали я, Сергей Аристонов, Аухфиш и Тигульский. Последние два — профессиональные хранители секретов, Сергея нет в городе, а ты, надеюсь, оценишь мое доверие и никому не разболтаешь?
— Конечно, нет! — обиделась Елизавета Вадимовна, — умею молчать не хуже других… И во всем этом твоем приключении с супругою вовсе уж не так много приятного и лестного для меня, чтобы я имела желание о том разговаривать.
В уме же,
Берлога между тем рассматривал ее с участием. Вид у Елизаветы Вадимовны был очень нехороший.
— Как твое здоровье сегодня?
Она отмахнулась с отвращением.
— Ах, не говори!.. Думать о себе противно…
— Ты вчера ужасно меня перепугала. Так нельзя. Мне кажется, ты серьезно заболеваешь. Необходимо посоветоваться со специалистом.
— В жизнь свою не лечилась и впредь не намерена… У меня натура — как у зверя: сама себя лечит. Я только в те средства и верю, которые инстинкт подсказывает.
— Ну, знаешь ли, одеколон твой…
Лицо Елизаветы Вадимовны исказилось почти ужасом.
— Не поминай!.. Я этой мерзости видеть не могу со вчерашнего дня… Запах одеколона слышать мне несносно!
— Очень рад. А то, признаюсь, я вчера струсил за тебя. Когда алкоголь и женщина встречаются… ты видишь, какой опыт на этот счет пережил я на веку своем!
Она нетерпеливо мотала головой и говорила.
— Нет, нет… Это кончено… Навсегда… Больше не будет.
Когда Берлога уехал, Елизавета Вадимовна снова перечитала письмо Сергея.
— Спасибо за твою ласку девичью… Прости, прощай, лихом не поминай… Да! не помянешь тебя лихом!.. Нечего сказать, — за делом приезжал… бес-баламут проклятый! Из ада вынырнул на горе мое, в ад кромешный и провалился!
И — в одиночестве — горькие, злые, себялюбивые слезы капали из глаз ее… Она долго размышляла, что ей делать с письмом — сохранить его, как своего рода освободительный документ, или уничтожить? Надумалась: «Если Сережка говорит правду и совсем откачнулся, то мне письмо это не понадобится. Если врет и вернется, то оно мне против него не поможет».
И бросила бумагу в камин.
* * *
В маленьком приволжском городке в убогом номеришке гостиницы для проезжающих сидели при лампе двое — купеческого звания и облика и в русской одежде. Одному — лет пятьдесят, другой — молодой, синеглазый, в русых кудрях. Пожилой вздыхал, вытирал лысину фуляром и говорил:
— Мне на усилия предприимчивости денег не жаль и предприятие ваше я требуемою вами суммою кредитую с удовольствием-с. Но больше, извините, покуда не дам, потому что всякая трата — до опыта-с. И с откровенностью говорю вам, что риск ваш велик и успех ваш представляется сомни-тельным-с… Можете погибнуть-с на первых же шагах-с…
Синеглазый молодецки поднимал богатырскую грудь
— Это, Сила Кузьмич, ничего… На то иду. Лишь бы почин громкий сделать, а что моя голова на этом деле ляжет, того не извольте класть в расчет: оно — не так много значуще.
— Быть может, — говорил пожилой, — вам было бы лучше-с прямо примкнуть к партии… в боевых людях, как обозначаете свой характер вы-с, там всегда нуждаются… Можете, став в ихнее распоряжение, большую пользу им принести-с.
Синеглазый вздохнул.
— Увольте… Не могу я быть в распоряжении… Что делом добуду, все отдам, куда указ будет, — ну а дело — мое!.. Целиком чтобы мое! Хоть дурна голова, да своя! Я в грехе, — я и в ответе. Указки не приемлю.
— Как вам угодно-с. Я вас не уговариваю, но только делаю свое предположение-с, в вашем интересе-с. А этак — взглянуть со стороны, что у вас получится, — для меня, конечно, даже много любопытнее-с. Без игры ума и полета фантазии и хорошие дела в мертвечину черствеют-с. Новая проба — новая тропинка… Не все по протоптанному ходить, пошагайте, коли смелость есть, по целине-с!
Молодой возразил:
— Смелости у меня — аккурат, сколько мне надо. Но только вы изволите ошибаться. Не на целину я ступаю, моя дорожка давно протоптана… искони по ней русские люди в удалом своем отчаянии хаживали!
— Было, батенька, было-с, да — как тропа Батыева — быльем поросло-с! О тех временах уж и песни не поются…
Молодой сверкнул глазами.
— Зато сказки сказываются… Вниз по Волге бугры именные высятся… урочища чествуются!.. Партии — вы меня извините! — як ним со всем уважением и преданностью, — но только, с позволения вашего сказать, интеллигентства в них преувеличено… Проще надо… Народ — он простой, простого и ждет. Своего… веками надуманного…
Пожилой барабанил пальцами по столу.
— Просто… Было просто, когда по Волге-матушке расшивы ползали, а ныне бегают трехпалубные пароходы-с. Этакому господину — «сарынь на кичку» не крикнете-с, на косной к нему не подлетите…
— А вот ужо посмотрим. Эх, сударь, у своего гнезда, сказывают, и ворона орла побивает!
— Точно-с. Бывает и подобное приключение-с, хотя и редко-с.
— А разве мы здесь — не в своем гнезде? Наше! Исконное! Если дедов да прадедов памятью прощупать, так — кроме нас, вот таких-то, — здесь, что по Волге, что по Каме, все чужой наплыв: одни мы — свои, вековечные, кондовые!
— Эти ваши слова мне нравятся-с. Точно, что реки — наши-с, русские реки-с. И города-то все новогородскою вольницею рублены-с!
— Были бы люди, верные товарищи, а то — не безнадежное дело: выехал на промысле в косной, вернулся с промысла на пароходе!
— Товарищей, вам нужных, имеете на примете?
— Покуда, двоих лишь.
— Немного-с.
— Затем с ранней зимы и хлопочу о затее своей, чтобы к первой весенней навигации в полной готовности оказаться… Всю Русь пройду!., тысячи молодцов пересмотрю, из тысячи одного выбирать буду, из выбранных — ста, может быть, а то и больше — одного на пробу звать, из десяти званных — одного в товарищи принимать!