Сумерки божков
Шрифт:
— Скажите!
— Чаю пьют: ну веришь, Маша? В неделю фунт выходит!
— Ай-ай-ай!
— Вот — как Бог свят. В понедельник фунт почала, а в субботу — этакая щепотка.
— Не разорись, мать. Небось по два сорок чай-то берешь?
Настя уставилась на нее с гримасою хозяйственного ужаса и деловито отмахнулась, как от сумасшедшей:
— Скажешь тоже! Напасешься ты на них по два сорок! Это — по миру надо пойти. Климушинским пою, в рубль шестьдесят…
— Да! При тридцати тысячах дохода оно — все легче!
Настя ответила смеющейся Юлович взглядом большого неудовольствия.
— А что мне в его тридцати тысячах
— Тьфу, Настасья! Выдумает же! Типун тебе на язык!
— Я, Машенька, люблю доход малый, но верный.
Юлович хитро подмигнула ей.
— Ох, Настасья, есть у тебя капитал, есть!
Та подумала и кивнула головою.
— Конечно, свое обеспечение я приобрела… что ни случись, не останусь кончать жизнь с пустыми руками… Ну и туалеты имею… бижу всякие… На тряпки я не азартна, не люблю портних баловать, а вот брильянты, меха… белья имею много отличнейшего… Но — чего же мне и стоило! Одни бенефисы его… С ног собьешься, что крови испортишь всякий раз, покуда устроишь и сбудешь с рук событие это великое… Ведь сам-то пальцем о палец не ударит, чтобы сбор раздуть… успех там… газеты… подарки… Все я! Ему все его великолепие, как кушанье, готовое подай, а что неприятного по кухне — это все мое! А в благодарность только воркотню слышу… То не так, это не этак… Да с этим не говори, да тому не одолжайся… Да я его компрометирую, да я его в неловкое положение ставлю… Кабы не я, так у него бенефисы без единого подарка проходили бы, только с травою да ревом дурацким — вот тебе слово! Я — все! Я и намекну, я и подговорю, я и пококетничаю, я и подскажу, что купить… А он лается!
Настя даже смахнула с небесно-голубых очей своих что-то вроде тощей слезинки. Потом заговорила мечтательно:
— Ежели я такое свое намерение оправдаю, чтобы с Андреем Викторовичем разойтись, то имею я планы заняться — на Красный крест подряды казенные брать, с передачею… смекаешь?
Юлович фыркнула.
— Где мне! Я, девушка, арифметикою слаба. Но, уж если ты хвалишь, должен быть хабар хоть куда — жоховый![144] А, по-моему, девка, вот тебе совет: будет еще лучше! Оборачивай ты свой капитал промеж нас негласными ссудами?.. С меня первой — что деньжищ должна снять: ведь я, грешница, всегда без гроша сижу и в кредите нуждаюсь.
Кругликова вздохнула и возразила с голубиною кротостью:
— Тебе, Машенька, я никак своих денег не поверю.
— О?! — удивилась Юлович. — За что?
— Потому, — опять вздохнув и самым наставительным тоном объяснила красавица, — что с тебя, Машенька, я не могу взять настоящего процента.
— Не оправдаю? — полюбопытствовала заинтересованная Юлович.
Настя потупилась, подумала и отвечала, с прозрачною ясностью прелестного своего взгляда:
— Нет, не то что не оправдаешь, а мне будет жаль тебя: все-таки были подруги… очень уж труден тебе покажется мой процент!..
— Так ты не грабь! по-божески бери! снизойди! — хохоча и сотрясаясь всем своим жирным телом, воскликнула искренне развеселенная Юлович.
Настя почти в испуге подняла на нее недоумелые глаза.
— Что ты? Как можно! За что же мне терять свое? Согласись!
Обе примолкли.
— Сколько лет уже я знаю тебя, Настасья, — жестко
Кругликова красиво повела плечами.
— Девическое ослепление молодости!
— Ага! — обрадовалась Юлович, — все-таки, значит, влюблена-то была? Ну слава Богу! А я уж боялась, что ты — так сразу от колыбели и принялась деньги считать…
Но Настя, верная себе, и тут ее разочаровала.
— Нет, я не то что влюблена была, — созналась она в пленительном раздумье русской Мадонны, — но, как будучи очень молода и живши в провинции, то еще не знала для себя настоящих карьер…
— Тьфу! Дура!
— Ну вот и рассердилась… Я же с тобою, как с подругою, — по всей откровенности, а ты бранишься… За что?!
VI
— Мориц! Мешканов! Елена Сергеевна! Что же вы, господа, со мною делаете? Ведь это… это… я не знаю что! Отчего вы все до сих пор молчали про эту, как ее?.. Петелькину? Такое явление в труппе, и никто мне ни слова…
— Н-ню, — возбужденно отозвался трагическому Берлоге, устало опускаясь на диван, во фраке и еще с дирижерскою палочкою в руке, Мориц Рахе, — н-ню, откуда же бы я знавал? На репетиции diese [145] Лампочкина показывала один хороший голос und nichts mehr… [146] Теперь я сам совершенно пораженный… После «Gr^ace» [147] ей аплодировал Orchester… О! это чрезвычайно редкий, чтобы Orchester аплодировал на дебютант… Это звучит, как надежда на карьера… ба! Она меня один раз обманывала: я не ожидал. Странно, очень странно!.. И — понимай меня немнож-ко: sehr originell… [148]Я стою на свой прежний место: никакой школа! полный нуль, как классический метод! Sie singt ganz primitiv, wie der Vogel singt. Aber… [149] что-то есть… Я тоже аплодировал… ja! mit meinem Orchester… [150]
— Ты аплодировал Наседкиной? — изумилась Елена Сергеевна — еще в голубом спензере Алисы, нормандской крестьянки, горящая искусственным румянцем грима и естественным — от нервного подъема только что спетой, большой партии и принятого громкого успеха.
Рахе склонил голову.
— Jawohl! Она меня брала за ложку…
— Это серьезно… это очень серьезно!.. — с задумчивым любопытством возразила Савицкая. — Я думала, что ты уже позабыл, как нравится пение в опере… да еще в «Роберте»: ты его терпеть не можешь…
Рахе сделал усталую гримасу и повторил:
— Она меня брала за ложку!
— Это серьезно! — повторила и Савицкая.
— Ах, батюшка! — выкрикнула, качаясь на мягкой кушетке, Маша Юлович, — на этот раз набеленная, нарумяненная, нарядная и почти молодая, под огромною черною шляпою в перьях, за которую девять мужчин из десяти приняли бы ее за кокотку. — Ах, батюшки! Все повлюбились? Да где она? Что за чудо такое? Я из-за кулис слушала… Правда на сцене-то голоса глухо звучат… Слышно, что есть голос у девки; но — с чего вы все уж так очень взбеленились?.. Не слыхали мы, что ли, хороших голосов?