Сумерки божков
Шрифт:
— Сохрани Бог, чтобы случилось такое несчастье! Нам потерять вас?! Ни за что!
— Дела, милая Леля! Дайте мне дёла! Ну хоть маленького, хоть капелюсенького дела! Не привыкла я жить без дела, не могу!
— Но, милая Саня, у вас же так хорошо идет ваша педагогическая работа?! Вы имеете столько учениц, и все они так вас любят…
Эти слова опять коробили Светлицкую, как злой намек, потому что о школе ее ходили по городу странные и не совсем не справедливые сплетни. Она удерживала готовый сорваться с языка резкий ответ, вздыхала, закрывала
— Да, конечно… Но — ах, Леля! Профессорствовать — это для певицы с известностью значит сознавать себя старухою… А в старухи мне еще ужасно как не хочется!
Сердце хочет наслаждений,
Сердце просится любить? —
насмешливо напевала ей Елена Сергеевна из «Русалки». — Ну вот и спойте в следующий четверг Княгиню… покажите всем молодым, что такое — настоящий-то темперамент.
— Ах какая вы злая!.. А, в самом деле, в четверг — «Русалка», и я занята в Княгине? Правда? [164]
— Как то, что солнце светит.
И Светлицкая уходила, и довольная, и униженная подачкою, свысока брошенною ее самолюбию. Дома — радость стихала, унижение вырастало, мрачные мысли брали верх…
И опять тяжело ворочалось в темной бессонной ночи по кровати тучное, жаркое, железное тело, и искусанные, гневные губы шептали:
— Погоди, Несмеяна-Царевна! Погоди!
При всех странностях, какие молва приписывала преподаванию Светлицкой, учила она недурно. Хотя Рахе, фанатик классицизма, и уверял, будто Светлицкой надо законом воспретить, чтобы не учила пению, тем не менее даже в труппе Савицкой было уже несколько юных компримарий, вышедших из ее школы. Она была завалена уроками. Но бывают профессора пения, счастливые и несчастные на ученические голоса. При всем своем успехе преподавательницы Светлицкая еще ни разу не имела в руках своих ученицы с голосом, который обещал бы большую оперную карьеру.
— Милый друг Саня, — говорил ей Берлога, — чтобы стать новою Ниссен-Саломан, вам недостает только своей собственной Лавровской. [165]
— Да! — вздыхала Светлицкая, — немногого недостает! Подите-ка, дружок, найдите ее — свою собственную Лавровскую!.. Лавровские, как ягоды, под кустиками не родятся, нет хороших голосов, милый Андрей Викторович, хоть шаром покати, — нет! Приходят все какие-то чирикалки…
— Зато, поди, все хорошенькие? — лукаво подмигивал он, заглядывая ей в глаза.
Она улыбалась.
— Есть и хорошенькие!
— Эх, черт! И чего я, дурак, зеваю — школы не открою?
— Ну что вам у нас, бедненьких, хлеб отбивать!
— Хоть бы вы меня инспектором, что ли, каким-нибудь к себе пригласили!
— Козла капусту стеречь?
— Вы-то пуще их стережете!
И оба хохотали. Светлицкая не прощала ни одной шпильки Елене Сергеевне Савицкой, но на грубые дву-смысленности Берлоги не обижалась. На него никто не обижался.
Такую уж странную он нажил себе
VII
— Вам нравится? Вы за нас? Вы за меня? Верить ли счастью? — восторженно твердила Светлицкая, повиснув на руке Берлоги.
Он высвободился от нее довольно бесцеремонно.
— Этот звук увлекает меня, волнует, поднимает. Пока я слушал вашу Светочкину, мне все время хотелось ответить ей, слить с ее голосом свой голос…
Берлога оглянулся на директоров, нахмурился и сложил руки на груди — трагическим Наполеоном.
— И вы намерены держать такое сокровище на вторых ролях?!
Светлицкая подняла к нему свои круглые лапки, как молящийся ребенок.
— Ах, Андрей Викторович! Поддержите! Заступитесь!
— Мориц? — настаивал с вопросом Берлога. — Мориц? Леля? Елена Сергеевна?
Рахе весь окутался дымом, так что лишь огонек его сигары светил сквозь синее облако, таинственным и унылым, красным глазом циклопа.
— Н-ню… — послышался его нерешительный, полный размышлением голос. — Н-ню… Ей аплодировал Orchester… Vielleicht… [166] Если моя жена ничего не говорит против, я тоже согласный: давайте на ваша Картошкина настоящий дебют с большая, ответственная роль…
Елена Сергеевна чуть повела плечами.
— Сделайте одолжение. Почему мне быть против? У нас почти нет примадонн soprano, нам такая певица, если она оправдает ваши надежды, очень нужна…
— Ты, мать моя, сама у нас примадонна soprano! — напомнила с качалки Маша Юлович.
Савицкая обратила к ней строгие глаза.
— Так что же?
Та сконфузилась и ответила дурашливою гримасою.
Савицкая повела плечами в прежнем жесте скрытого неудовольствия.
— Надеюсь, никто никогда не скажет, чтобы я, Елена Савицкая, закрывала дорогу начинающим артисткам?
Светлицкая так к ней и бросилась, так и подкатилась, как бархатный шар.
— Леля! Да кому же может в голову прийти?! Вы, Леля, ангел, — я всегда говорила, говорю и буду говорить, что ангел! Ангелом от рождения были, — ангелом всю жизнь проживете!
Но Маша Юлович, омраченная и с пророчески как-то выпученными коровьими глазами, которые старались быть сердитыми, тяжело треснула ладонью по ободу качалки.
— А я бы дебюта не дала!!!
— Здравствуйте! Вывезла! — с удивлением воззрился на нее Берлога.
А Светлицкая молитвенно сложила руки и почти простонала, с выражением страдания на круглом и янтарном сквозь белила лице.
— Маша! За что?
Юлович мотала головою, как вошедшая в азарт норовистая лошадь.
— Так вот, — не дала бы, да и не дала… Кабы была директрисою… Не дала бы! не дала!
— Ты, Марья, — с сердитою насмешкою перебил нахмуренный Берлога, — должно быть, спала там, — на своей качалке? Со сна бредишь? Бог знает что говоришь!..
— Ах, батюшка, да не всем же дан дар сразу влюбляться, как тебя угораздило!