Сумерки идолов, или как философствуют молотом
Шрифт:
Поняли ли меня? — Я не сказал здесь ни одного слова, которого я не сказал бы уже пятью годами раньше устами Заратустры. — Открытие христианской морали есть событие, которому нет равного, действительная катастрофа. Кто ее разъясняет, тот force majeure, рок, — он разбивает историю человечества на две части. Живут до него, живут после него… Молния истины поразила здесь именно то, что до сих пор стояло выше всего; кто понимает, что здесь уничтожено, пусть посмотрит, есть ли у него вообще еще что-нибудь в руках. Все, что до сих пор называлось «истиной», признано самой вредной, самой коварной, самой подземной формой лжи; святой предлог «улучшить» человечество признан хитростью, рассчитанной на то, чтобы высосать самое жизнь, сделать ее малокровной. Мораль как вампиризм… Кто открыл мораль, открыл тем самым негодность всех ценностей, в которые верят или верили; он уже не видит ничего достойного почитания в наиболее почитаемых, даже объявленных святыми типах человека, он видит в них самый роковой вид уродов, ибо они очаровывали… Понятие «Бог» выдумано как противоположность понятию жизни — в нем все вредное, отравляющее, клеветническое, вся смертельная вражда к жизни сведены в ужасающее единство! Понятие «по ту сторону», «истинный мир» выдуманы, чтобы обесценить единственный мир, который существует, чтобы не оставить никакой цели, никакого разума, никакой задачи для нашей земной реальности! Понятия «душа», «дух»,
— Поняли ли меня? — Дионис против Распятого [115] …
Примечания
Сумерки идолов («G"otzend"ammerung»)
Это сочинение, открывающее серию так называемых Wеrkе dеs Zusammenbruchs (хотя Э. Ф. Подах ограничивает ее четырьмя произведениями: «Ницше contra Вагнер», «Антихрист», «Ессе Homo» и «Дионисовы дифирамбы» — см.: Podach E. F. Friedrich Nietzsches Werke des Zusammenbruchs. Heidelberg, 1961), было написано в последние августовские дни 1888 г. и озаглавлено поначалу: «Праздность психолога» (M"ussiggang eines Psychologen). 9 сентября в письме к Карлу Фуксу, данцигскому пианисту и музыковеду, Ницше следующим образом характеризует особенности возникновения книги: «Последние недели я испытывал приступы диковиннейшей инспирации, так что то немногое, чего я и не ожидал от себя, в одно прекрасное утро как бы бессознательно предстало готовым. Это вносило некоторый беспорядок и исключительность в мой образ жизни; я часто вставал (или вскакивал) в 2 часа ночи, чтобы, «гонимый духом», набросать нечто на бумагу. Затем до меня доносился скрип двери: мой хозяин, крадучись, уходил поохотиться на серн. Кто из нас обоих больше охотился на серн? — Невероятно, но сущая правда: сегодня утром я отослал в типографию самую тщательную, аккуратную и отделанную рукопись из всех, которые когда-либо мне приходилось сочинять, — невозможно даже сосчитать, какой минимум дней понадобился для ее возникновения. Заглавие достаточно любезное: «Праздность психолога», содержание — наисквернейшее и наирадикальнейшее, хотя и сокрытое под множеством finesses и эвфемизмов. Это — законченное общее введение в мою философию» (Вr. 8, 414). Уже по получении корректуры и под очевидным нажимом со стороны Петера Гаста Ницше начинает подумывать об изменении заглавия. Вот что пишет ему Гаст 20 сентября: «Заглавие «Праздность психолога», стоит только мне представить себе его действие на стороннего человека, звучит, на мой слух, слишком непритязательно: Вы передислоцировали Вашу артиллерию на высочайшие горы, обладаете небывалыми орудиями и слепо палите, наводя ужас на округу. Поступь гиганта, от которой сотрясаются глубинные основы гор, это уже никак не праздность. Кроме того, в наше время праздность, по обыкновению, наступает только после работы, и это случается к тому же в состоянии усталости. Ах, я прошу, если только позволительно просить неспособному человеку: более красочного, более блистательного заглавия!» Ответ Ницше (27 сентября): «Что касается заглавия, то Ваше очень гуманное возражение было опережено моим собственным сомнением: в конце концов я подобрал из слов предисловия формулу, которая, пожалуй, удовлетворит и Вашим потребностям. То, что пишете Вы мне о «тяжелой артиллерии», мне в самый миг завершения первой книги «Переоценки» остается только принять. Она действительно сводится к ужасным детонациям: не думаю, что во всей литературе сыщется подобие этой первой книги по части оркестрового звучания (включая и гром пушек)» (Вr. 8, 443). В черновых материалах, относящихся к этому периоду, поиск нового заглавия запечатлен со всей отчетливостью: «Молот идолов, или Веселые выходки психолога. Молот идолов, или Как ставит вопросы психолог. Молот идолов. Праздность психолога… Сумерки идолов, или Как философствуют молотом» (Nietzsche F. Nachgelassene Fragmente 1887–1889. Kritische Studienausgabe / Hrsg. von G. Colli und M. Montinari. Bd 13. S. 586). Первая книга «Переоценки», о которой идет речь, — «Антихрист», над которым Ницше работал сразу же по окончании «Сумерек идолов».
115
Последняя аберрация восприятия: Дионис оказывался не против Распятого, а с Распятым (совсем как в стихотворении «Der Einzige» сходящего с ума Гёльдерлина). Через считанные дни сошедший с ума философ будет подписываться под почтовыми открытками, рассылаемыми им из Турина по всем направлениям, от Августа Стриндберга и Якоба Буркхардта до римского кардинала Мариани и короля Италии Умберто I, попеременно то как «Дионис», то как «Распятый».
Антивагнеровский рикошет нового заглавия — «G"otzеnd"ammerung» как редакторская правка к «G"ottеrdammerung» («Сумерки богов» — 4-я часть «Кольца Нибелунгов») — очевиден; уже сама техника исполнения книги вызывающе контрастирует с ее музыкальным двойником: тяжелые и измеряющие слух убранства вагнеровской оркестровки молниеносно атакуются здесь легкой кавалерией интерлюдий и афоризмов. Очевиден и общий антинемецкий пафос книги, образцом которого — на манер Бизе, противопоставленного Вагнеру, — служит на этот раз французское, вплоть до сверхмастерских фокусов стилистики: работать в немецком языке средствами языка французского. Иллюзион засвидетельствован авторской аннотацией еще «Казуса Вагнер»: «В сущности, это сочинение написано почти по-французски — было бы легче перевести его на французский, чем на немецкий…» (Письмо к Г. Брандесу от 13 сентября 1888 г. // Вr. 8, 419–420), — о том же днем раньше в письме к П. Гасту: «Только в этом году я научился писать по-немецки — хочу сказать, по-французски» (Вr. 8, 417), — точнее было бы сказать, по-европейски; во всяком случае именно с «Сумерек идолов» и начинается европейский резонанс философии Ницше, лучше всего запечатленный в первом письме к Ницше Августа Стриндберга: «Без всякого сомнения, Вы дали человечеству самую глубокую книгу, которой оно обладает, и, что не менее важно, Вы имели мужество и, пожалуй, выгоды, чтобы выплюнуть эти великолепные слова в лицо швали (а la figure de la racaille), благодарю Вас!.. И Вы хотите быть переведенным на наш гренландский язык? Отчего не на французский, на английский? Посудите о нашей интеллигенции, когда меня хотели упрятать в больницу из-за моей трагедии, а столь сговорчивому, столь богатому уму, как г-н Брандес, эта выпь большинства заткнула рот! Я заканчиваю все письма к друзьям
В целом «Сумерки идолов» действительно предстают неким проспектом или конспектом философии Ницше («Это сочинение — моя философия in nucе: радикальное до преступления». Письмо к Г. Брандесу от 20 октября 1888 г. // Вr. 8, 457), философии, in pleno так и не написанной, да и едва ли уже смогшей бы быть написанной при тех трансцендентных темпах, которых только и хватило на «интродукцию». Впрочем, своя логика есть и здесь; если честолюбие автора, сформулированное в этой же книге, заключалось в том, «чтобы сказать в десяти предложениях то, что всякий другой говорит в целой книге, — чего всякий другой не скажет в целой книге», будем считать, что «всяким другим» (во втором, разумеется, смысле) довелось на сей раз стать ему самому и действительно сжать как бы в единый афоризм (а таковым и воспринимаются «Сумерки идолов») содержание целой книги.
Настоящее издание воспроизводит прекрасный и лишь слегка отредактированный перевод Н. Полилова (Ницше Ф. Сумерки идолов, или Как философствуют молотом. СПб., 1907).
Ессе homo
История возникновения этой последней книги Ницше и ее подготовки к изданию уже без участия самого автора представляет собою настоящий филологический роман. Хотя сам Ницше и датировал появление книги промежутком от 15 октября (днем своего рождения) до 4 ноября 1888 г., все же работа над текстом продолжалась в течение всего уже столь короткого срока отведенной ему сознательной жизни — последний отрывок, принадлежащий к «Ессe Homo», датирован 2 января, т. е. днем, предшествующим катастрофе. О приведении в порядок всего материала, разумеется, не могло быть уже и речи; этим занялся Архив в лице Э. Фёрстер-Ницше и П. Гаста. В 14-м томе комментариев Kritische Studienausgabe комментарий к «Ессе Homo» занимает без малого 60 страниц убористого петита; воспроизводить этот роман не представляется здесь возможным — достаточно сказать лишь, что по части интриг, скандалов и махинаций он мог бы вполне посоперничать с детективным жанром; читатель найдет здесь и уничтожение неугодных отрывков под предлогом-де их невменяемости, а на деле разоблачительности (философ как бы в предчувствии скорой развязки самым резким образом расквитывался с преследующими его всю жизнь матерью и сестрой), и позорную кампанию, развязанную Э. Фёрстер-Ницше против Ф. Овербека, единственного из друзей Ницше, который противился всяким подлогам (он-де, вывозя из Турина в Базель заболевшего философа, забыл в спешке прихватить с собою рукопись трех следующих за «Антихристом» книг «Переоценки всех ценностей» — книг, заметим это, несуществующих). Как бы ни было, наличие более или менее определенного текста, датированного трехнедельным сроком от 15 октября до 4 ноября, лишало издателей возможности новой фальшивки на манер «Воли к власти». Именно в этом виде рукопись и увидела свет в 1908 г.
Спустя 53 года, в 1961 г., Э. Ф. Подаху путем тщательной работы в Архиве Ницше (помещенном в веймарском архиве Гёте и Шиллера) удалось восстановить полный текст в хронологической последовательности отрывков. Результаты оказались самыми неожиданными: выяснилось, что самой книги просто не существует и что речь идет о серии многочисленных вариантов и параллелей, так и не дождавшихся последней авторской правки и композиции. Тем не менее значимость этой публикации (в цитировавшейся уже книге Подаха «F. Niеtzsches Wеrkе dеs Zusammenbruchs») остается историко-филологической; относительная цельность традиционного издания позволяет все-таки включить это сочинение в раздел книг Ницше, хотя и на самой грани, за которой начинается раздел чернового наследия. Таковым (впрочем, в несколько отличающихся друг от друга списках) оно предстает как в доподаховском издании Шлехты, так и в послеподаховском издании Колли и Монтинари. Таковым публикуется оно и в настоящем издании, воспроизводящем более традиционный список Шлехты.
«Ессе Homo», задуманное как прелюдия к «Антихристу», своего рода паспорт («Выслушайте меня! ибо я такой-то и такой-то») к книге, после которой земля должна была содрогнуться в конвульсиях, уже самим своим заглавием предвещает последний сюрприз снятия маски. Евангельское восклицание Пилата о Христе, не без гримасы выпада приправленное пиндаровским « (стань тем, что ты есть), переадресовано здесь самому себе по всем правилам драмы сатиров; если взять за исходную аксиому старое высказывание Иринея о «дьяволе как обезьяне Бога», то поэтика этой книги окажется вся построенной на технике обезьянничанья, т. е. в конце концов столь же невменяемой, как и техника предыдущей книги. Метафора «рупора» (Mundst"uck), довольно частая в поздних сочинениях Ницше и модернизированная (в «Генеалогии морали») в безвкусный образ «телефона потустороннего», обернулась здесь бумерангом и едва ли не синонимом самого авторства Ницше; каркающее эхо из «Дионисовых дифирамбов»: «Nur Narr! Nur Dichter!» (только глупец! только поэт!), вполне отвечающее еще притязаниям периода «Заратустры», выросло в «Антихристе» и «Ессе Homo» до зловещего и уже опереточного: «Nur Telephon!»…
Отсюда вырастает нелегкая и в своем роде уникальная проблема исполнения книги. «Ессе Homo» — настоящая амальгама жанров, где, словно в некоем котле, смешаны и перекипячены жанры биографии, жития, исповеди, мифа, трагедии, сатиры, дифирамба, пророчества, интимного дневника, философии и… психоаналитического протокола. По существу, это некий род исповедальной психографии, использующей обнаженность исповеди как приманку для более контрастного и фотогеничного самопредставления, головокружительно-утонченная виньетка, обрамляющая визитную карточку… Рока. С другой стороны — и уже в духе милитаристических сравнений самого Ницше — некая тотальная мобилизация и стратегическая дислокация всех военных сил перед последним боем; калейдоскопический прогон и смотр прежних сочинений оборачивается в этом смысле как бы сжатием кулака для нанесения главного удара, а шокирующая мегаломания названий глав («Почему я так мудр», «Почему я пишу такие хорошие книги») — всего лишь громкой военной пропагандой, рассчитанной на гипноз и оглу-шение. Если перечитать письма Ницше, относящиеся к этому периоду, то приведенная характеристика будет выглядеть более чем вероятной: он и в самом деле готовился к войне, по всем правилам проваливающегося в бред сознания («В курсе ли Вы уже, что для моего интернационального движения я нуждаюсь во всем еврейском крупном капитале?» — Письмо к П. Гасту от 9 декабря 1888 г. // Вr. 8, 515). Психогенная формула «Ессе Homo» (как и «Антихриста») предстает в свете сказанного уже диагнозом: минимум сознательности при максимуме стиля, и, стало быть, стиля, предоставленного уже самоуправлению, как бы автопилоту с курсом на — окончательную катастрофу (вспомним: такова именно, по Ницше, формула «совершенной книги»!). Оттого стилистические роскошества книги («Она до такой степени выходит за рамки понятия «литература», что по сути даже в самой природе отсутствует сравнение» — Письмо к П. Гасту от 9 декабря 1888 г. // Вr. 8, 513) не поддаются иному определению, как соблазн и искушение, в сущности самособлазн и самоискушение: все тот же сад Клингзора с Кундри и волшебными профессионалками («Они все любят меня — это старая история» — W. 2, 1105), все тот же оговоривший себя до неузнаваемости Парсифаль в роли сюрреалистически балагурящего Арлекина («A part'e, вокальный отрывок, но только для светлейших ушей князя Бисмарка: Еще Польска не сгинела, — / Ибо Ницки жив еще…» — Из черновых материалов к «Ессе Homo»), все тот же «праздник осла», где мистериальное «Jasagen» Диониса звучит уже и вовсе как «J-A-sagen»…
Для настоящего издания использован русский перевод Ю. М. Антоновского (Ницше Ф. Ессе Homo. СПб., 1911). Перевод заново отредактирован и восполнен в отдельных пропущенных отрывках.