Сумерки (Размышления о судьбе России)
Шрифт:
Честно говоря, я не ожидал, что Георгий Константинович вспомнит обо мне. Но однажды получил его книгу с дарственными строками:
«Уважаемый Александр Николаевич! Выражаю Вам свою признательность за поддержку, оказанную книге «Воспоминания и размышления». Надеюсь, она послужит патриотическому воспитанию нашей молодежи. Март 1969 г. Г. Жуков».
Он прислал мне и свой фотопортрет с надписью из добрых слов. Я был, конечно, рад. Снова прокручивал в голове встречу, так взволновавшую меня.
Много людей, связанных с Жуковым по старой
«Р. Я пошатнулась в основном из-за Жукова.
С. А разве Жуков не начал с того, что его пошатнули с войны?
Р. Меня волнует такое отношение ко мне.
С. Лида, я еще раз тебе говорю, что все это идет свыше и
об этом надо говорить, об этом надо писать, об этом надо кричать.
Р. Эх, жизнь, я другой раз говорю себе, ты много лет пела, тебя народ знает, ты не просто мелкая певичка, — уйди, хлопни дверью красиво, что ты мотаешься, или не хватает тебе на жизнь? Если бы вы знали, что в моей душе делается... Если ты около 30 лет Советской власти...
С. (перебивает) Ну их... с ними, Лида, я 30 лет на сцене и ни один человек не поздравил. В России русский артист выступает 30 лет и никто ничего. Дворник прослужил 30 лет и то хороший хозяин дает ему серебряную бляху.
Р. Ну и х.. с ними! Если меня возьмут, помните, что я была хорошей бабой».
Ее взяли... Чугунный каток Сталина был безразличен к тем, кого давит.
С течением времени образы «вождей» в моем сознании значительно поблекли. Я видел их на трибунах, на разных заседаниях. Ничего запоминающегося. Общие слова, штампы, банальности. Коль я рассказал о встрече с Жуковым, полагаю уместным упомянуть и о встречах с некоторыми другими участниками драмы, разыгравшейся на двух пленумах ЦК в 1957 году.
В годы инструкторские я познакомился только с Лазарем Кагановичем, и то совсем случайно. Лежал в больнице на улице Грановского. Открылась фронтовая рана. В палате было четверо. Один из больных представился как член партии с 1902 года. Он рассказывал нам всякого рода случаи из своей жизни, с легкостью сыпал фамилиями «вождей», называл их уменьшительными именами, иногда поругивал.
— Никита? Кто он такой? Молотов? Да, знаю я его!
Слушать было интересно, но верили мы далеко не всему,
что он говорил. Но однажды в палату энергично вошел крупный, плотного телосложения человек, быстро обвел всех глазами, поздоровался и направился в угол, где лежал наш одно- палатник. Я узнал пришедшего, но никак не мог поверить, что это он, Каганович, один из небожителей. Они долго разговаривали, вернее, спорили. Старик буквально нападал на Кагановича, иногда повышал голос. Он не раз вопрошал: а помнишь, как я тебя учил? А помнишь, что ты вытворял? И без конца спрашивал: почему так, почему эдак? Иногда Каганович огрызался. Видно было, как он начал уставать от «выволочки» своего старого воспитателя. После его ухода старик еще долго бушевал, выражая свое недовольство тем, что дела в стране
Во время начавшейся конфронтации с Китаем меня пригласил к себе секретарь ЦК Ильичев и сказал:
— Свяжись с Булганиным. Он ждет тебя. Суть дела в следующем. Китайское руководство распространяет тезис, что «старая гвардия» не поддерживает антикитайскую позицию Хрущева. На Политбюро решили поручить Булганину, уже отправленному на пенсию, выступить в печати на эту тему и заявить о полной поддержке линии партии. Писать статью поручается тебе. Хрущев об этом знает.
Я сделал вялую попытку уйти от поручения, сказав, что я не китаист, не знаю существа дискуссии, что в ЦК целых два международных отдела. Ильичев выслушал меня и сказал: «иди и пиши». Пошел. В голове ни единой путной мысли. Советоваться ни с кем не велено. Позвонил Булганину. Договорились встретиться на следующий день. Тем временем заставил себя сесть за статью, начал комбинировать разного рода штампы, опираясь на газетные статьи.
Наутро поехал к Булганину. Около подъезда ходят люди, все, как один, молодые и в белых рубашках. Дело было летом. Дверь открыл сам Булганин, пригласил в свою маленькую двухкомнатную квартиру. Был любезен, в хорошем настроении, видимо, от оказанного Политбюро доверия. Стал говорить о себе, в частности рассказал о деталях ареста, а потом и расстрела Берии, о генералах Москаленко, Батицком. Жукова не упомянул. Вспомнил и одну деталь. Когда наступила минута расстрела и Берия понял это, он в ужасе закричал: «Вы не можете этого сделать, не можете!»
Булганин рассказывал о расстреле Берии взволнованно, как о героическом эпизоде. Понятно, что я развесил уши, все это я слышал впервые. Потом пили кофе, он предложил коньячку. И только после этого перешли к делу. Поговорили. Николай Александрович возмущался поведением китайцев, но без фактов. Я понял, что он абсолютно ничего об этом не знает. Показал проект статьи. Мои беспомощные восклицания ему очень понравились. Он нахваливал их, полагая, видимо, что они уже утверждены в ЦК. Долго не хотел отпускать меня, говорил, говорил, всем своим поведением демонстрируя свою усталость от одиночества. Содержание статьи его мало интересовало. Договорились встретиться через два дня. Я доложил о встрече Ильичеву, упомянул о мальчиках у подъезда. Он позвонил в КГБ и сказал, что Яковлев выполняет поручение Политбюро ЦК.
Тем же вечером переписал статью заново, утром показал Ильичеву. Тот поворчал, а он любил это делать («Дерьмо, — говаривал он, — но еще не застыло»), сделал несколько замечаний. Я еще поработал, снова показал. Затем поехал к Булганину. Тот снова говорил, говорил... Вскользь, на всякий случай, упомянул о своем уважении к Хрущеву, об их давней дружбе. Статью подписал не читая.
Мне стало жаль этого одинокого человека, которого ветер случайностей вынес на верхнюю площадку власти, а затем брякнул о землю. Серенький человечек, оставленный всеми бывшими «друзьями» коротать свое одиночество. Его выбросили на свалку, словно потрепанный ботинок, как и он туда же выбрасывал других.