Сундук с серебром
Шрифт:
Вскоре после того как она сожгла роман, она увидела среди посетителей Дольфи. Кровь прилила к ее щекам. И хотя она не без стыда вспоминала некоторые их детские разговоры, теперь, встретившись с ним после долгой разлуки, сразу все забыла. Перед ней сидел совсем другой человек. Высокий, совсем взрослый мужчина в спортивном костюме, с бездонными сияющими глазами, стекла его очков казались ей прозрачными крышками двух колодцев, на дне которых горит загадочный огонек. Лицо его не было таким бледным, как в детстве; на щеках играл легкий румянец, кудлатые волосы, делавшие его раньше таким смешным, потемнели, были зачесаны на
Они смущенно улыбались друг другу и изредка обменивались взглядами, в них была не только радость встречи друзей детства. Тильду влекло к парню, как влечет на свет ночную бабочку, которая, кружа над огнем, все ближе и ближе подлетает к пламени. Она только боялась, что не достойна его. Наконец они заговорили. Дольфи сказал, что служит в городе. Тильда засыпала его вопросами, но он отвечал коротко и скупо, а глаза его по-прежнему таили в себе загадку. Пожимая ей на прощанье руку, он обещал писать, но она не поверила. Так ей говорили все, желая подольститься к ней, а писем она еще никогда не получала. Правда, в глубине души она все же надеялась, что Дольфи не похож на других.
Четыре дня прошло в томительном ожидании, на пятый почтальон принес открытку: парень с девушкой, утопая в цветах, не сводят друг с друга глаз. А слова в открытке были точно такие, какие писал своей любимой герой в романе, который она бросила в огонь… С того дня она сильно переменилась. Глаза ее уже не щурились, как прежде, теперь они смотрели смелее. Речь ее стала уверенной, окружающий мир, казалось, больше для нее не существовал, даже недовольство гостей и хозяина она едва замечала. Втайне ей даже хотелось, чтоб ее прогнали. Высоко подняв голову и улыбаясь, она ушла бы в город, чтоб быть поближе к Дольфи… ведь он… любит ее… В ней зарождалась робкая трепетная надежда. Стал бы он ей писать, если б не любил? Она избегала каждого слова и каждого взгляда, могущего осквернить воспоминания о юноше, одна мысль о котором делала ее счастливой.
В этот день она получила от Дольфи письмо, написанное несколько неровным нервным почерком. Она с нетерпением ждала вечера, чтоб, заперевшись в своей каморке, с благоговейной сосредоточенностью насладиться каждым словом. Но именно сегодня все будто сговорились против нее. Трактир полон постояльцев, ни одного свободного номера. Весь божий день она только и слышала: «Барышня, барышня! Тильда, Тильда!» Словно все знали, что у нее в кармане письмо, зовущее ее в новую жизнь, и хотели помешать ей в одно прекрасное утро выйти с узелком на дорогу.
— Тильда, Тильда!
И Тильда бегала, несмотря на все свое презрение и неприязнь к постояльцам…
Она все еще стояла у буфета, погруженная в свои мысли. Вынула из кармана письмо.
— Тильда, Тильда!
Резкий крик уже в третий раз раздался из сеней. Часы пробили четверть двенадцатого. Тильда снова сунула письмо в карман и пошла на кухню. Ее сестра Юстина, трактирщица, сидела у плиты и молола кофе. Десять лет тому назад она, совсем еще юной худенькой девушкой, вышла замуж за хозяина трактира, вдовца Бобовеца. По натуре она была беспечна и ленива, а за годы бездетного супружества еще и погрузнела.
— Уже ушли? — спросила она Тильду,
— Да. Зачем звала?
— Отнесешь кофе, — сказал трактирщик, который, заложив руки в карманы, ходил по кухне, тряся своими тучными телесами.
— Кому?
— В седьмой.
Глаза Тильды загорелись упрямством. Сестру Юстину она все же немного любила, но ее мужа ненавидела в такой же мере, как и боялась.
— В такой поздний час? Осыпьте золотом — не пойду.
Юстина мигала так часто, будто ей щипало глаза. Она кончила молоть и всыпала кофе в кипящую воду. Бобовец молча уставился на Тильду, словно не находя подходящих слов, чтоб хорошенько ее отчитать.
— Тильда, доченька, — донесся вдруг из-за плиты пьяный голос ее отца. Он развалился на стуле, голова его покачивалась на груди. — Перечить своему хозяину… Разве так можно? На что это похоже, я тебя спрашиваю? Нельзя этого! Нельзя! Порядок… порядок должен быть!
Отец хотел было встать, но снова свалился на стул. Тильда смотрела на него с жалостью… Считается, что он пришел навестить дочерей, на самом же деле его влекло сюда вино Бобовеца, которое он мог вдоволь пить несколько раз в году. Когда он бывал пьян, все на нем опускалось: волосы падали на лоб, щеки оплывали, нос повисал, усы сникали, — длинные натруженные руки болтались у колен, и только высокая фигура его тянулась к потолку, если, конечно, он еще держался на ногах.
Глядя на него, Тильда вспомнила детство. Шахтерский домик на сыром холме, задыхающаяся от кашля мать, пьяный отец в трактире, лавочник, не желающий дать в долг муки. Отца она не любила; перед ним она испытывала один лишь страх, родившийся в ней в ту пору, когда она хмурыми вечерами вела его из трактира домой и получала от него тычки и колотушки. В душе ее, словно жгучий ком, засела память о незаслуженных побоях. Вспомнилась ей также смерть матери. В гроб ее положили в шелковом платке. Тильде жаль было платка, она плакала, просила отдать его ей, ее побили. И еще вспомнила мачеху, которую она так и не смогла полюбить, хотя та была с ней добра и ласкова. Горестных воспоминаний было куда больше, чем приятных! А потом пришел день, когда отец посадил ее в телегу и отвез к Юстине.
— Вот тебе, получай…
Сейчас этот сломленный, как кукурузный стебель, человек был для нее совсем чужим — по какой-то нелепой случайности он вошел в ее жизнь и присвоил себе право кричать на нее и приказывать. Кровь прихлынула к ее лицу.
— Чего орете? — огрызнулась Тильда. — Мы не глухие.
— Что? Что это тебе не понравилось?
— Глупости болтаете — вот что!
— Как? Значит, по-твоему, я глупости болтаю? Ну, погоди, девка!
Пьяница встал и по стенке двинулся к Тильде, которая, сжав губы и опустив глаза, стояла у очага. Юстина, уже налившая кофе, снова усадила отца на стул.
— Сядьте! Вы же на ногах не держитесь. Оставьте Тильду в покое! Она устала, весь день крутилась… Велика беда! Я сама снесу кофе…
— Ты не пойдешь, — спокойным, но решительным тоном заявил трактирщик.
Жена крепко сжала губы, но смолчала.
— Тильда, — с трудом держа глаза открытыми, говорил пьяница в сторону очага. — Не прекословь отцу… нельзя так с отцом… Ты слушаться должна. Почему ты не бьешь ее, Бобовец? Баб нужно бить.
— Да, бить и ласкать, — засмеялся трактирщик.