Сундук с серебром
Шрифт:
Дверь в боковушку была прикрыта. Мицка взяла лампу и пошла туда. Тинче лежал на ее постели, укутанный теплым тряпьем; казалось, он только что уснул. Рядом с ним спала девчонка, она прикорнула одетой, сморенная усталостью. Видно, они долго ждали ее и, не дождавшись, уснули.
Мицка склонилась над сыном. Левую руку он положил под головку, правую вытянул вдоль тела. Его сомкнутые веки были такими тонкими и прозрачными, что сквозь них, наверное, можно было увидеть зрачки. Рот был приоткрыт, дыхание едва различимо.
— Сынок мой! — прошептала Мицка.
Если бы
— Сыночек мой, мой Тинче!
Сердце сжала невыносимая тоска. Прислонившись к стене, дрожа всем телом, она крепко стиснула губы, чтобы не разрыдаться в голос. Когда она бежала домой, ей неожиданно пришло в голову, что ее ребенок умер. Она уже видела трупик между двумя горящими свечами. Но ничего не случилось, хотя она это и заслужила. Слава Богу, ничего не случилось!
Она еще раз склонилась к ребенку и еще раз внимательно его оглядела. Губами тихонько коснулась его волос. Из груди у нее вырвался глухой стон. Ребенок вздрогнул, но не проснулся.
Однако девчонка вскинулась, приподнялась на локте и, удивленно щурясь, уставилась на лампу, потом на Мицку.
— Боже мой, я заснула! — прошептала она в испуге, словно совершила проступок и ее ждет наказание.
— Оставь Тинче, пусть он спит! — сказала Мицка.
— Вас долго не было, мы играли на постели и уснули, — оправдывалась девочка.
— Хорошо. Приходил кто-нибудь?
— Письмо принесли.
— Где оно?
— За образом, — ответила девочка и спрыгнула на пол.
— Ложись спать! — велела ей Мицка. — Если хочешь есть, возьми хлеба.
— Нет, не хочу.
Она залезла на печь, подложила под голову рваную кофту и снова уснула.
Мицка укрыла ребенка одеялом, поставила лампу на стол и сунула руку за образ. Она долго вертела в руках письмо — замусоленное, с помятыми углами. На марках красовался портрет чужого короля с длинной бородой.
Письмо было от Якеца. Никогда еще ни одно письмо в жизни она не держала в руках с таким тяжелым чувством, как это. Она боялась его распечатать.
Наконец она вынула из волос шпильку и вскрыла ею конверт. Письмо было на четырех страницах.
Мицка села к столу. Письмо в ее руке дрожало, как огонек в лампе. Письмо было написано простыми, бесхитростными словами, но в них было все богатство любящего сердца.
«Дорогая жена моя Мицка!
Пишу тебе письмо и для начала хочу послать тебе сердечный привет через далекие горы и долины, через все равнины, реки и дороги. Шлю привет и моему Тинче, и всем родным, кого увидишь. Я все время жду от тебя письмеца, но сам пишу тебе редко, потому что живем мы далеко от жилья; вокруг нас только занесенные снегом горы, сосны и небо, вместо церковных колоколов нам поют топоры. И все-таки что ни день — я думаю о тебе, и за работой и вечером, перед тем как уснуть, и желаю, чтобы с вами — с тобой и с Тинче — ничего плохого не приключилось и чтобы все мы свиделись, веселые и здоровые, через какой-нибудь месяц или два, когда кончатся здесь работы. А если вдруг
Письмо кончалось пожеланиями всего лучшего — сердечными излияниями человека, не знавшего, как полнее выразить свои чувства, да еще с помощью чужого пера. Сбоку была приписка:
«Береги себя и Тинче! До свиданья!»
— Береги себя и Тинче! — повторила Мицка и, неотрывно глядя на письмо, стиснула голову ладонями. Долго сидела она не шевелясь. Потом отыскала в столе чернила и заржавевшее перо. Она писала мужу до тех пор, пока не проснулся и не заплакал ребенок — видно, приснилось что-то страшное.
Письмо дошло до Якеца не скоро.
В горах лежал глубокий снег. Сваленный лес целый день спускали по двум большим лесоскатам в долину, грохот стоял с утра до вечера. Несколько рабочих находились внизу и складывали бревна в громадные штабеля. Домой они возвращались поздно вечером, усталые до предела. Тем временем другие уже варили ужин и отдыхали на нарах.
Якец присел на толстый чурбан у огня. Он снял сапоги и сушил брюки и портянки, от которых валил пар.
— Промок до нитки! — пробормотал он.
— Быть не может! — засмеялись вокруг. — У меня штаны — что колокол, до того обледенели. Сушу их, а воды в них все больше — знай себе оттаивают.
— Так оно и есть, — сказал Якец. — Ну да немного потерпеть осталось, скоро конец.
— Конец? — раздался голос Баланта. — Ты что, не знаешь, когда будет конец?
— Когда?
— Когда помрем.
— Знаю, — сказал Якец. — Но передохнуть тоже нужно. Машины и те изнашиваются.
— Яке к жене хочется, — послышался чей-то голос. — Известное дело, женился недавно человек.
— К жене! — засмеялся Балант. — Дней через десять, самое большее — через две недели здесь закончим. Но потом есть еще одна работенка. Месяца на два.
— Черт подери! Где?
— В двух часах ходьбы отсюда. Там подрядчик сбежал. Заработки будут хорошие.
Якец держал над потрескивавшим огнем портянку, голову его сверлили невеселые думы.
— Я поеду домой, — решил он наконец.
— Что ж, поезжай, — проревел Балант, который напускал на себя иногда грозный вид, а на деле был куда добрее. — Проваливай! А денег я тебе не дам. Поезжай один, если хочешь! И пусть жена пришлет деньжонок на дорогу.
Якец не проронил ни слова. Балант внимательно смотрел на него.
— Тебе так тошно? — попытался он загладить свои слова. — Если хочешь уехать, никто тебя задерживать не станет. Только ведь глупо. Работа тут рядом, заработок хороший. Еще два месяца, и получишь столько, будто ты два раза съездил в Румынию, и на дороге сэкономишь. Любовь любовью, а разум, Яка, тоже иногда не мешает иметь.
Якец слушал, и слова Баланта не оставляли его равнодушным. Но он еще ничего окончательно не решил. Тем временем вернулись рабочие из долины.