Суперчисла: тройка, семерка, туз
Шрифт:
Как только Жак, получив распоряжение, направился к воротам почтовой станции, Жанна решительно заявила.
— Как хотите, ваше сиятельство, я мне обязательно надо сходить на исповедь.
— Да, — Андре тоже вдруг взъярился и рубанул воздух ребром ладони. — Мне тоже следует побывать в церкви. Мы должны обручиться!
Услышав эти слова, Жанна громко разрыдалась. Оба мужчины, опешив, вопросительно смотрели на нее. Жанна, улыбаясь сквозь слезы, махнула рукой с намокшим платком.
— Это от счастья, господа!
Граф вздохнул, пожал плечами и первым вылез из кареты.
— Что с вами поделаешь, — откинув ступеньки лестницы, сказал он и добавил. — Надеюсь на ваше благоразумие, господин Массена. Церковь
— Помилуйте, господин Сен-Жермен. — Я завербовался в Ницце. На юге и служил. Если один из конных полицейских оказался моим приятелем по Парижу, это не значит, что вся французская армия — мои дружки… Тем более, что в полку Буйе служат в основном наемники-немцы.
— Береженого Бог бережет, господин Массена.
С тем они покинули почтовую станцию.
Скоро к экипажу вернулся Жак — принес на подносе кушанья. Салфетка была не первой свежести и граф поморщился. В этот момент его внимание привлек высокий, на удивление худой, длинноногий старик, следом за Шамсоллой вошедший во двор. Он журавлем прошагал в сторону навеса, за его плечами возвышалась большая плетеная корзина. В тени снял корзину, устроился на соломе, достал из кармана луковицу, не спеша очистил ее, откусил и с невозмутимым видом принялся жевать. Удивительна была одежда старика — его длиннополый сюртук, казалось, был сшит из заплат. Невнятного цвета штаны заправлены в сапоги с короткими голенищами. К нему приблизился подросток-нищий, молча протянул руку. Плащ побирушки, как отметил про себя Сен-Жермен, выглядел новее, чем платье старика-носильщика.
Лицо Шамсоллы просветлело, брови подпрыгнули вверх. Он указал пальцем на старика.
— Пятнадцать луковиц! Ваша светлость, это тот дервиш, который был слафен на фесь Париж своей тобротой. Смотри-ка, как постарел. По-прежнему разносит посылки. Говорили, что он кута-то исчез, а он, оказыфается, в Варенне остановился.
Между тем старик, не переставая жевать, вытащил из кармана мелкую монетку и положил ее нищему в ладонь. Мальчишка, не скрывая радости, поспешно закивал и отошел.
Сен-Жермен подошел к старику. Тот посмотрел на графа и спросил.
— Тебе тоже нужны деньги?
— Нет, — ответил Сен-Жермен, — денег у меня достаточно. Я хотел спросить, счастлив ли ты, добрый человек?
Тот пожал плечами и ответил.
— Думаю, да.
— В чем видишь удовольствие?
— В работе, отдыхе, беспечности, — ответил старик.
— Прибавь к этому благодеяния. Я слышал, ты делаешь много добра.
— Какого?
— Подаешь милостыню.
Старик усмехнулся.
— Отдаю лишнее.
— Молишься ли ты Богу?
— Благодарю его.
— За что? — удивился граф.
— За себя.
— Ты не боишься смерти?
— Ни жизни, ни смерти не боюсь.
— Читаешь книги?
— Не имею на это времени.
— Бывает ли тебе скучно?
— Я никогда не бываю празден.
— Никому не завидуешь?
— Я доволен собой.
— Ты рассуждаешь как настоящий мудрец.
— Я — человек.
— Хотел бы подружиться с тобой.
— Все люди мои друзья.
— И ты никогда не встречал злых?
— Таких не знаю.
Старик дожевал луковицу, поднялся и, не обращая внимания на графа и на Шамсоллу, надел корзину, поправил лямки и все теми же журавлиными шагами направился к воротам.
Граф, прищурившись, долго смотрел ему вслед. Потом неожиданно оживился и, обратившись к Шамсолле, спросил на фарси.
— Что, брат, увел-таки приятель у тебя из-под носа невесту?
— Два
Он примолк, а Сен-Жермен вдруг нелепо вскинул брови — так и оцепенел на миг, словно удивляясь подступившему видению. Несколько секунд он, затаив дыхание, мысленно рассматривал открывшийся ему берег Каспия с нависшими над прибрежной полосой горами Эльбурса. Исполинский конус Демавенда, подгоняемый свежим морским ветерком, плыл на восток, в жаркие пустыни, а сбоку, в полнеба вставало блистающее пронзительной белизной, взметнувшее вверх облако. В нем созревала гроза, к вечеру ухнет — Сен-Жермен наверняка знал об этом. Вдоль берега скопление рыбачьих лодок, на них шустрые, мечущие сети люди в шароварах и чалмах… Кое-где были видны совершающие полное омовение правоверные, собирающиеся на послеполуденную молитву. Муэдзин, взявший себя за мочки ушей, уже второй раз пропел «Ашхаду ан ля илляха илля Ллху». [111] Те, кто успели разлохмаченной веточкой почистить зубы, расстилали коврики…
111
«Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха».
С некоторым усилием сквозь бирюзовую водную гладь, подбитое желтизной небо, слепящую белизну блака проступили серовато-коричневые, с французскими крышами дома, каменная кладка ограды, внутри которой располагалась почтовая станция. Рядом в полнейшей неподвижности стоял Шамсолла и держал себя за мочки.
В церкви было сумрачно, зябко, пахло ладаном, воском. Перед алтарем горели свечи. Прямо — коряво вырезанная из дерева статуя Святой Марии, баюкающая в гнездышке рук маленького Христа. Младенец неудачно вывернул ножку и теперь умоляюще, с невысказанной просьбой поправить ступню, смотрел на Жанну. Рядом, по обе стороны от Богоматери, стояли раскрашенные деревянные фигуры святых, когда-то впавших в восторженное умиление при виде царицы небесной с чадом на руках да так и замерших навечно. Святой евангелист Лука вскинул руки к небу, туда же обратил взор его товарищ Матфей, Иоанн осенял крестным знамением гулкое, безлюдное в тот момент пространство храма, Марк прижал к груди свиток.
Все они с таким сожалением смотрели на пришедших в церковь мужчину и женщину, что Жанна оробев взяла Андре за руку. Тот посмотрел ей в глаза и сказал:
— Подожди здесь, я поищу настоятеля.
Жанна осталась одна. Какая-то женщина на коленях натирала воском мраморный пол в углу. Жанна растерянно посмотрела на нее, словно ожидая подсказки. Та даже не взгляда от тряпки не оторвала. С утра Жанна собиралась пойти покаяться, окончательно распрощаться с надеждами. Помахать им ручкой — так она обозначила словами томительную грусть, владевшую ей поутру, когда обнаженный, мускулистый, с волосатыми плечами Андре долго пил воду из вазы с цветами. Затем, когда солнце встало, свершилось чудо — она оказалась на собственном обручении. В это трудно было поверить и, пока добирались до храма, мадемуазель Роган, не останавливаясь, лихорадочно твердила: «Дева Мария, помощница и заступница…» Всю подступившую к сердцу радость хранила до алтаря. Верила, слов достанет возблагодарить Всевышнего за эту корочку счастья, которая нежданно-негаданно выпала ей. Вот пришла, вот смотрит, а глаза сухи, и Андре нет поблизости. С трудом в памяти всплыла молитва, которую она когда-то переписала у подруги-служанки.