Сурикэ
Шрифт:
История этого человека не длинна, но ужасна.
Ему было не более семи лет, когда все его семейство, состоявшее из отца, матери, пяти братьев и четырех сестер, было захвачено шайкой ирокезов, подвергнуто гнуснейшим мучениям, скальпировано и наконец убито с неслыханной, утонченной жестокостью.
Жак Берже каким-то чудом спасся от этой ужасной бойни; он сам не умел хорошенько рассказывать, как это случилось, он помнил только, что ему удалось с величайшим трудом и после множества лишений, руководствуясь одним инстинктом, добраться до Мехиллимакмака,
С тех пор Жак Берже остался навсегда в племени своих спасителей, любя и уважая их, как своих.
С возрастом ненависть его к убийцам своих родных перешла в какое-то хроническое бешенство; возмужав, он стал думать только об одном: как бы отомстить ирокезам да придумать месть самую ужасную, чтобы нанести им как можно больше зла; он всюду выслеживал их один, он объявил им войну не на жизнь, а на смерть. Встречаясь с ними, он без колебаний нападал всякий раз на них, каково бы ни было их число.
Вскоре он нанес им такие чувствительные потери, ни разу не попавшись ни в одну из устроенных ему засад, что ирокезы начали чувствовать к нему суеверный страх; одно его имя нагоняло на них трепет, тем более что, сколько ни пытались они застичь его врасплох, всякий раз не они его, а он их настигал неожиданно и избивая без жалости.
Таковы были двое мужчин, стоявших 25-го июля на берегу реки Св. Лаврентия и присматривавшихся к ее течению.
В ту минуту, когда мы их встретили, они оживленно разговаривали.
— С вашего позволения, Бесследный, — говорил сержант, возражая, должно быть, на какое-нибудь замечание охотника, — не в обиду будь вам сказано, если бы вы не были чем-то вроде дикого, то вы поняли бы, что некая середина между человеком и обезьяной, именуемая гуроном, отправившаяся из Квебека четыре часа спустя после нас, не может никоим образом проплыть по реке две мили выше того места, где мы в настоящий момент обретаемся, и вернуться назад сюда, чтобы взять нас в лодку в назначенный вами час. Что вы на это скажете, милый человек?
— Я? — сказал канадец, пожимая плечами. — Да ничего.
— То-то! — заликовал сержант. — Сознайтесь, что вы существенно обремизились!
— Что такое? Что это вы говорите, сержант?
— Я говорю, что вы существенно обремизились; это самое, так сказать, отборное выражение, — сказал солдат, насмешливо крутя усы. — Впрочем, — прибавил он снисходительно, — вы — канадец и наполовину гурон, и поэтому немудрено, что вы не слыхали отборные выражения; за это винить вас нельзя.
— Говорите-то вы хорошо, сержант, — ответил Бесследный насмешливым тоном, — да, лиха беда та, что вас иной раз и понять-то трудно.
— Не всякому, дружище, — отвечал, подтягиваясь, сержант, — удается получить такое образование, как мне; я ведь — шутка сказать! — два года служил в Версальском гарнизоне. Но вы мне вот что скажите лучше: неужели вы серьезно доверяете гуронам?
— А почему бы мне им не доверять, сержант?
— Не
— Одежда ничего не значит, сержант; важно знать человека; Тареа — вождь; его отец и дед были сагаморы; хотя Тареа еще очень молод, но слава его велика; он прославился на войне, и его сиятельство маркиз де Монкальм, ваш новый генерал, лично его знает; он ценит его и вполне доверяет его мудрости.
— Я питаю отменное уважение к господину маркизу де Монкальму, который есть мой главнокомандующий, — отвечал сержант с высокомерным видом, — но я так понимаю, что и при всем том я имею право иметь свое собственное обстоятельственное рассуждение.
— Кто вам мешает, имейте рассуждений сколько хотите, — отвечал, улыбаясь, охотник. — А если это вам нетрудно, то сделайте мне одолжение, взгляните вот в эту сторону.
И он протянул руку по направлению к реке.
— В какую сторону?
— Вот сюда, направо, к этим двум островкам.
— Вижу, а потом что?
— Вы ничего не замечаете?
— Постойте-ка; действительно, как будто лодка.
— Не лодка, сержант, а пирога.
— Пирога? А разве не все равно, что лодка, что пирога?
— Уж не знаю, сержант, но дело в том, что вы видите именно пирогу, а не что-нибудь иное.
— Ну, быть по-вашему, а дальше что?
— А дальше то, что в этой пироге плывет человек, которого мы ждем.
— Гурон?
— Да, Тареа.
— Невозможно!
— Через пять минут вы убедитесь сами.
И действительно, через пять минут пирога, ловко направляемая стоявшим в ней человеком, причалила к мысу; человек выпрыгнул на берег, вытащил легкую лодочку на песок, спрятал ее в кусты и подошел к разговаривающим.
Новоприбывший был Тареа, гуронский вождь.
Он кинул быстрый взгляд на двух белых людей, потом перекинул ружье на спину, скрестил руки на груди и остановился неподвижно и молча.
Тареа был молод, ему было сейчас только двадцать пять; его черты были красивы, выражение лица умное и благородное. Он был высок ростом и строен, его движения были скромны и грациозны; татуировка придавала его лицу свирепое выражение, еще более усиливавшееся от магнетического блеска глаз.
Хотя время года стояло довольно холодное, но верхняя часть его тела была защищена от холода лишь легкой шерстяной накидкой; орлиное перо, воткнутое в торчащий кверху пук волос на голове, означало звание вождя; его оружие, за исключением ружья, было обыкновенное оружие краснокожих, но только богаче и лучше сработанное; ружье — подарок генерал Монкальма— было очень дорогое, отделанное серебром, и было куплено у лучшего парижского оружейника.
Прошло минуты две или три, а между тем никто из троих не проронил еще ни одного слова.