Суровая путина
Шрифт:
Слухи о новом большевистском декрете о земле давно носились по хуторам. Весть о том, что декрет будет зачитан на сходе, одних обрадовала, других встревожила.
Большинство шло на сход, точно на праздник.
Илья Землянухин, всю жизнь свою копавшийся на леваде, как подшучивали — длиной в сорок куриных шагов, даже принарядился по-праздничному: надел чистую бумазейную рубаху, смазал дегтем сапоги.
Илья Спиридонов, все чаще прихварывавший после скитания по зимнему займищу в партизанской дружине и тяжело передвигавший
И многие, кто работал прежде у прасолов за голодный пай и ездил по их указке в заповедные воды, думали так же, как Илья.
Слова о заключении мира вызвали одобрительный гул всего схода. Потом, когда речь зашла о земле, все притаились. В задних рядах становились на цыпочки, вытягивали шеи, стараясь не проронить ни одного слова.
Только слышен был сиплый голос Чекусова да крик суетливых галок на тополях.
— Сейчас, товарищи трудовые казаки и иногородние, мы зачитаем вам декрет о земле, — передохнув, сказал Чекусов.
Анисим Карнаухов и Панфил Шкоркин, выставивший из-за спины Чекусова свою ощипанную, как куриный хвост, бороденку, взволнованно переглядывались. Чекусов развернул газетный лист, передал Анисиму. Тишина стала торжественной и напряженной. Было слышно, как дышали люди.
Анисим, прокашлявшись, начал:
— «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа. Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных советов крестьянских депутатов…»
Ясный голос Анисима становился все громче, увереннее. Теплый ветерок трепал его смоляной чуб. Сотни людей не шевелились. Только изредка нарушали тишину сдерживаемый кашель да чей-нибудь одобрительный возглас.
Прочитав четвертый пункт декрета, Анисим возвысил голос, закончил:
— «Земли рядовых крестьян и рядовых казаков не конфискуются», — и опустил, газетный лист.
Сход с минуту молчал. И вдруг прокатилась буря аплодисментов. Теперь смешались казаки с иногородними.
— А как же паи?! — недоумевающе выкрикивал пожилой, изможденного вида казак, — Говорили — паи у казаков отбирать будут, а оно вон чего…
— То-то и оно, полчанин, — разъясняли казаку. — Отберут землицу у тех, кто ее у казаков скупал да тыщи десятин имел. Ты думаешь, наказной атаман тоже паи получал? Ха-ха! Как бы не так! У него свои паи были не таковские. Вот у него-то да у таких скупщиков, как Леденцов, землицу отберут да всему обществу и отдадут.
Только среди зажиточных старых казаков хранилось сдержанное молчание. Оттуда несло холодом враждебности, там велись свои приглушенные разговоры.
Павел Пастухов, озлобленно моргая
— Вам меду подлили, а у вас и слюни потекли. Эх, вы! Кто этот декрет придумал? Хохлы, хамы, чтобы себя донской землей ублаготворить, а нас, казаков, с Дону спихнуть. Ишь, придумали конфискацию какую-то. Спокон веков такого не было…
Высокий и прямой, как глубоко ушедший корнями в землю тополь, стоял у крыльца Иван Землянухин. Рядом с ним сутулился, опираясь на палку, Илья Спиридонов.
— Илья Васильевич, слышишь? Наша теперь землица-то, а?.. Наша кормилица! — растроганно сказал Землянухин.
Сход закончился избранием нового хуторского совета и земельного комитета. В совет вошли: от иногородних — Анисим Карнаухов, председатель; члены: Ерофей Петухов, Илья Спиридонов, Иван Землянухин, Панфил Шкоркин; от казаков — Павел Чекусов, Иван Журкин, Андрей Полушкин.
Сход расходился медленно. У здания хуторского правления, а теперь — совета, до самых сумерок, возбужденно разговаривая, бродили казаки и иногородние, обсуждая новый закон о земле. В окне бывшего атаманского кабинета до глубокой ночи блестел свет: там, разбирая хуторские дела, заседал новый совет.
Далеко за полночь пришел домой Панфил Шкоркин. Он развязно ударил костылем в дверь и, когда сонная Ефросинья отворила ее, важно посмотрел на жену, прошел в хату. Ефросинья недоумевала: давно она не видела Панфила таким. Она решила, что муж под хмельком, и уже хотела осыпать его зычными упреками. Панфил остановился посредине тускло освещенной хаты, игриво подмигнул жене, ударил себя кулаком в грудь.
— Хозяин хутора! Я — хозяин хутора, это тебе не чорт собачий! Слыхала?
— Опять хлебнул, антихристова душа! — возмутилась Ефросинья. — Опять, наверное, связался с Голубом и поминаешь старое.
— Цыть, Фроська! — беззлобно прикрикнул на нее Панфил. — Чего ты понимаешь, бисова баба! Ты разумей: я — член советской власти.
Панфил подошел к старому, засиженному мухами зеркалу, подбоченясь и отставив хромую ногу, с ребячьей, простодушной гордостью вгляделся, в свое неясное отражение.
— Панфил Степаныч, здравия желаю! — обратился он к самому себе и поклонился. — Панфил Степаныч Шкоркин, ты — хозяин хутора. Управитель хутора… И-и, Панфил Степаныч, и до чего ты дожил, а?
Панфил засмеялся, покрутил лохматой головой.
Ефросинья смотрела на мужа так, будто окончательно решила, что он спятил с ума.
Проснулся Котька, сын Панфила, подошел к отцу в одной рубашонке, смотрел на него заспанными испуганными глазами.
— Папаня-я, — жалобно протянул он, думая, что отец выпивши и сейчас начнет буянить.
Но Панфил вдруг подхватил сына на руки, с давно невиданной нежностью прижал к себе, покалывая его щеки своей жесткой бородой, заговорил: