Суровая путина
Шрифт:
— Кушай, болезная. Не совестись.
Федора пригубила водицы, взяла ложку. И вдруг ложка задрожала в ее красной, изрезанной камышом руке. Сладкие зерна кутьи застряли в горле, стиснутом горячими спазмами. Захотелось кинуть ложку, упасть головой на белую скатерть и кричать перед этими празднично настроенными людьми о своем злом горе. Но сдержалась Федора, умела прятать чувства, судорожно жевала кутью, скрывая под платком налитые слезами глаза. Отложив ложку, решительно встала, твердо перекрестилась на озаренный лампадой образ.
— Спаси Христос… за хлеб-соль.
— На здоровье… Чего же ты,
— Спасибо вам и за это, — сухо ответила гостья.
Прасол, мягко ступавший по комнате, остановился перед Федорой, посмотрел светлыми, невинными глазами, сказал:
— Вот что, Васильевна. Слезами да вздохами горю не пособишь. Молодой еще хлопец твой, вернется. Лишь бы живой был. Люди вон на войне головы кладут, да и то такие кручинятся, а тебе… — прасол неопределенно взмахнул рукой. — Теперь я хочу помощь тебе оказать. Сама знаешь, кто я такой. И я рыбалил, и я крутил. Ноги вот и по теперь от ревматизму дугою сводит. Старею вот. И все мы под богом ходим. И ты не гордись, не злобись. Не надо… Дам я тебе пару вентерьков да сеточку. Пристань в ватажку чью-нибудь, ушицы рыбалкам сваришь, парус заштопаешь, они тебе и отделят долю.
Федора слушала, опустив руки.
— Пойди теперь во двор, там Митрич, — ласково продолжал прасол. — Он тебе даст вентерьки. Я уже отделил. Да, ласкириков [34] соленых возьмешь. А ты, Нилочка, сальцем ссуди да брусакой [35] хлебца. Проводи ее ко двору…
Осип Васильевич сам притворил за Федорой дверь.
Семенцов, весело балагуря, выдал ей со склада пару новых вентерей, подержанную сеть. Неонила Федоровна наложила в мешок белых, еще пахнущих печью хлебов, сала, отсыпала муки, приказала работнику отделить из погребного запаса тугих, облитых жиром сельдей.
34
Ласкирь — особая порода мелкой рыбы.
35
Брусака — булка.
Сгибаясь под тяжестью подарков, не видя дороги, шагала Федора к дому. На проулке она остановилась, взвалила мешки на каменную обледенелую стенку. В глазах плыли красные круги. У берега уныло перешёптывались сухие, осыпанные снегом кусты рогозника. На берегу, на обмерзшем иле стояли байды, дубы. Среди них, подняв корму, на брусьях стоял дуб, знакомый Федоре по заново окрашенной обшивке. Там, где была надпись, выведенная заботливой рукой Аниськи, пятнился жирный мазок смолы. Этот дуб уже три года принадлежал Емельке Шарапову. Федора с болью в сердце отвернулась от дуба, вскинула на плечо мешок…
Федора уложила рыболовные снасти на ручные санки и, толкая их перед собой, сошла на лед.
Весело играло на льду солнце. День был ясный, прозрачный.
По берегу, опираясь на костыль, проворно шагал Панфил. Увидев Федору, приветливо замахал рукой:
— Стой, Васильевна, куда ты? Чи не на рыбальство?
— А то ж куда? — откликнулась Федора и остановилась..
— Накажи бог, и я с тобой
— Если за компанию — пожалуй, — сказала Федора. — Только со мной пристают еще две таких рыбалки.
— А кто еще?
— Маринка Полушкина да Лукерья Ченцова, солдатки.
— Настоящая бабья ватага… Ну, а я вместо атамана буду. Вы мне, бабоньки, хоть на казан рыбки, а я уже вам сработаю.
У занесенных снегом промыслов поджидали две женщины с такими же, как и у Федоры, санками.
Они подошли, насмешливо оглядывая Панфила.
— Мы не хуже мужчин срыбалим. Не ожидать же их, пока вернутся с фронта, — сказала худая и тонкая, как оса, Лушка, уже год не получавшая вестей от мужа.
— Ну-ну… Как баба ни верти, а мужик ее всегда окрутит, — заметил Панфил и, критически осмотрев уложенные на санях снасти, добавил: — Вот посмотрю, как вы вентеря зарубите. Гляди, еще и попросите: помоги, дядя Панфил.
— Не попросим, — задорно отозвалась Маринка и надула яркие губы.
Вентеря ставили в Песчаном куте, Федора деловито, не суетясь, орудовала ломом, рубила проруби. Она быстро закрепила вентеря, поставила запоры, так что Маринка и Лушка только разводили беспомощно руками, мешая излишней суетой.
— Вот и пришлось бы вам Панфила просить вентеря ставить, кабы не я, — пожурила их Федора.
Панфил, помогавший ей крепить оттяжные веревки, ласково сказал:
— Да ты, Федора Васильевна, получше другого мужика справишься. И кто тебя учил, в толк не возьму.
Маринка, пунцовая от мороза, отпихнула груженные сетками санки. Рослая, широкая в бедрах, она упиралась в лед закованными в «бузлуки» [36] башмаками, сгибаясь и показывая из-под сборчатой юбки сильные, обтянутые самовязанными шерстяными чулками икры.
36
Бузлуки — железные когти, подвязываемые к сапогам, чтобы избежать скольжения.
— Да и здоровая же ты, Маринка! — любуясь ею, вздохнула Федора. — Красивая да дебелая. Даром, что без мужа, а как раскохалась…
— А чего ей! У нее свекор получше мужа, — хихикнула Лушка и недобро шмыгнула тонким носом.
Маринка залилась румянцем.
— А ты помалкивай, а то в прорубь столкну. Либо завидно тебе на мою красу, костлявая?
— Ну, ну, довольно вам, — остановила Федора. — Беритесь-ка за сетки… Тяни, Шкорка.
Звонко плеснулась в проруби рыба, ударила раздвоенным оранжевым хвостом. На лед посыпались алмазные брызги. Дрогнули гибкие ободья вентеря. Ленивый тяжелый сазан, хватая воздух и показав зеленое рыльце, ушел в мотню, и долго еще дрожал вентерь, бурлила в проруби малахитово-темная вода.
— Попался, гуляка! Эх, и здоров! — радостно крикнул Панфил.
Федора стояла, оторопело улыбаясь.
— Теперь начнут нырять. К вечеру и выломать придется вентеря.
— Давайте скорей сетки… Отойдем поближе к стремю, — посоветовал Панфил, — рыба, видать, косяком ударилась.
Взволнованные удачным началом ловли, отошли за поросшую осокой косу, на стремнину течения.
Но не успели сделать и одной проруби, как из-за косы показался верховой.